|
|
Полуйко Н. А. Воспоминания, VIII часть
Командирские заботы. Прощание.
.
Полёты с курсантами производились по плану. Большинство из них вылетело самостоятельно и успешно продвигалось по КУЛПу, обучаясь различным, наиболее сложным видам лётной подготовки: полётам в зону на сложный пилотаж, групповым полётам в составе пары, полётам на воздушный бой между одиночными самолётами, на полигон.
Одновременно училище получало боевые самолёты МиГ-17 и спарки УТИ МиГ-15. Самолёты перегонялись на аэродром „Борисоглебск”, где их принимала специально выделенная от полка Титаренко бригада технического состава.
Перед командованием училища стала сложная, а фактически – не решаемая, задача, как обеспечить полную подготовку курсантов на всех курсах в условиях неподготовленности лётного состава к полётам и к обучению на самолётах МиГ-17. Командованием ВВС округа было принято решение передать полк Л-29 Тамбовского ВВАУЛ, которым командовал полковник Киселёв и который базировался на аэродроме „Ряжск”, в состав Борисоглебского училища. Вместе с полком были переданы обеспечивающие его части, а также аэродромы „Ряжск” и „Старо-Юрьево”.
Полковник Титаренко по завершении программы подготовки курсантов передал Киселёву самолёты Л-29, а сам сосредоточился на подготовке лётного состава на самолётах МиГ-17 на аэродроме „Борисоглебск”, который до той поры был полностью построен и оборудован всеми необходимыми атрибутами.
Обстановка в полку Титаренко была не менее сложной, чем в начале формирования полка. Из 94 лётчиков по штату только 21 лётчик в прошлом летал на самолётах МиГ-17. Им тоже нужно было восстанавливать технику пилотирования и боевое применение. А 73 лётчикам необходимо полностью переучиваться на новый для них тип самолёта.
Ещё один полк должен был формироваться зимой ― в декабре должен быть назначен командир полка и его заместитель, и первая эскадрилья от командира до старшего лётчика-инструктора включительно, а до апреля – вторая и третья эскадрильи от командира до старшего лётчика. Для пополнения полка лётчиками-инструкторами планировалось прибытие 51 лётчика досрочного выпуска из Ейского училища.
Такая ситуация требовала от заместителя начальника училища по лётной подготовке особого подхода к организации личной работы, чтоб ничего важного не упустить.
Наконец, вместо лётно-методической группы в штат училища ввели лётно-методический отдел в составе пяти лётчиков. Любченко и Котов назначены на другие должности. Подполковник Любченко поехал на руководящую должность в один из центров ДОСААФ, Котов назначен начальником огневой и тактической подготовки полка Титаренко.
С формированием лётно-методического отдела моя работа не только не облегчилась, а наоборот – появились дополнительные заботы. Во-первых, нужно было всех офицеров ЛМО обучить налаживанию лётно-методической работы в полках, а во-вторых, нужно было вникать во все аспекты жизни своих непосредственно подчиненных офицеров и отвечать за их поведение, в том числе и за их морально-психологическое состояние.
На должность начальника лётно-методического отдела прибыл подполковник Туканов Семён Фёдорович (Фамилия, имя и отчество изменены в этических целях). Его перевели в Борисоглебск из другого училища, удовлетворив его личную просьбу изменить место службы в силу семейных обстоятельств.
Высокий ростом, симпатичный, хорошо физически развитый офицер имел неплохие перспективы службы на предыдущем месте, но там произошла семейная трагедия ― самоубийство жены. Подполковник стал вдовцом, оставшись с восьмилетним сыном. По факту суицида велось следствие, которое показало непричастность к этому событию Семёна Фёдоровича. Был сделан вывод, что несчастье произошло из-за её болезни. Руководству воинской части, где Туканов служил командиром эскадрильи, с пониманием отнеслось к его положению и поддержало ходатайство о переводе.
Цивилизованному человеку всегда свойственно соболезновать горю своего ближнего, а тем более, если он лётчик, да ещё и подчинённый. Поэтому я близко к сердцу принял трагическую судьбу своего нового подчинённого. Не вникая глубоко в суть того, что произошло в прошлом, как можно более заботливо пытался ему помочь на новом месте, в новой ситуации. Я добился внеочередного выделения ему квартиры, хоть и знал, что его сын находится по большей части у бабушки.
Туканов быстро вошёл в строй и погрузился в повседневный труд, который захватывал его всего, не оставляя времени на душевные переживания. Возможно, нелегко переносил Семён Фёдорович своё горе, но, владея сильным характером, он на людях не подавал вида, пытался быть бодрым, даже весёлым. И никто посторонний не мог сказать, что здоровый мужчина под сорок лет стал одиноким. Разве что вездесущие и всезнающие женщины, которые работали в штабе училища, тоскливо посматривали на ладного подполковника и многозначительно переглядывались между собой. Только их зрению и были доступны те мелочи, которые указывают на то, что мужчина неухожен, не обласкан женским вниманием. Среди них и появилась версия, что жена Семёна Фёдоровича рассталась с этим миром через измену мужа и жгучую ревность по этому поводу. Но в данный слух верили немногие, точнее – не многие хотели верить. Кроме, может, злых языков, которым чем более грязная сплетня, тем лучше.
Уже больше полгода работал Туканов в училище, и я не замечал за ним никаких отклонений от общепризнанных норм поведения. Его трудом были довольны, ибо в той обстановке, какая складывалась с лётно-методической подготовкой молодых лётчиков, приходилось крутиться хорошо.
Я не раз думал поговорить с ним относительно его личной жизни, понимая, что семейный уют благотворно влиял бы на его жизнь и труд. Но каждый раз я сдерживал себя, считая, что не стоит вмешиваться в его личные дела, ибо ещё не миновало и года, как Семён потерял жену, и по христианским обычаям создавать новую семью ему было ещё нельзя.
А напрасно! Вскоре я убедился, что моя излишняя деликатность в этом вопросе была неуместной, ибо, если бы я активно вмешался в своё время в личные дела Семёна, то не произошло бы в небольшом коллективе лётчиков управления училища того ЧП, которое впоследствии дало повод для долгих официальных и неофициальных разборов и кривотолков.
Как-то, прилетев под вечер из лагерного аэродрома, я зашёл в кабинет положить свои вещи, которые всегда там оставлял перед тем, как идти домой, и заодно хотел разобраться с планами на следующий день. Вслед за мной, постучав у двери, появился на пороге лётчик-методист лётно-методического отдела майор Костриков Валентин Иванович (ФИО – изменены).
― Чего тебе? ― Устало спросил я. Я знал Валентина ещё курсантом в полку, где служил раньше. Красивый парень, хороший лётчик. Запомнился он мне тем, что оказался единственным в полку, а может, и во всех ВВС, на кого не подходил ни один гермошлем, серийно выпускаемый промышленностью. Голова Кострикова имела такую форму, что его нос касался обзорного щитка, который имел принудительный электрообогрев, и обжигался во время пользования. Ему по личному заказу завод изготовил персональный гермошлем. И вот сейчас он стоял в дверях, колеблясь, и, наконец, проговорил:
― Товарищ полковник, разрешите обратиться по личному вопросу?
― Горит?... До завтра не подождёт?
― Горит. Дело безотлагательное ― решительно настаивал на своём Костриков.
― Ну тогда садись, ― вздохнув, сказал я, сожалея, что и сегодня придётся быть дома поздно. Нина уже и так недовольно ворчала, что я забыл свой дом. ― Выкладывай.
Костриков положил передо мною лист бумаги и сел напротив. Я пробежал глазами по рапорту, а затем перечёл внимательнее: „Прошу Вашего ходатайства о переводе меня в другую часть ввиду семейных обстоятельств”.
― Что ж не написал, в чём заключаются обстоятельства? ― спросил я.
― Разрешите выразить устно.
― Пожалуйста, слушаю тебя.
― Дело в том, что моя жена предала меня. Я не могу здесь жить, ― опустив голову, проговорил Валентин.
Я понимал, как тяжело ему было об этом говорить, ибо признание в предательстве жены всегда заключало в себе и признание собственной ущербности, мужского достоинства, и тому подобное. Перед моим мысленным взором проплыла энергичная белолицая женщина, невысокая ростом, с рыжими волосами, голубыми глазами, высокой грудью. Я вспомнил двух их девочек ― пяти и трёх лет, с которыми гуляла мать, ожидая его, Валентина, с полётов, и не мог поверить, что женщина с двумя детьми способна на такой поступок.
„Не может этого быть. По-видимому, что-то перекрутили злые языки, ― думал я. ― А впрочем…”
― И у тебя имеются основания так уверенно об этом говорить? ― спросил я.
― Так точно. Она сама мне об этом сказала.
― И ты знаешь своего соперника?
― Знаю… Туканов… Мой непосредственный начальник! ― с горечью в голосе воскликнул Валентин.
― Не может быть! ― в свою очередь воскликнул я, ошарашенный вестью.
― К сожалению, товарищ полковник, это так. У меня были целые сутки чтобы все обдумать, взвесить и принять решение. Мне очень тяжело. Её, суку, мне не жалко, жалею детей. Знаю, что она себе хахаля найдёт, а дети отца ― никогда. Но так жить далее невозможно.
― Погоди, Валентин! Может, ничего и не было, а она под воздействием каких-то обстоятельств на себя наговорила, и ты всё принял за правду? Пройдёт время ― и всё выяснится. Не спеши с выводами.
― Тогда я расскажу все по порядку. Я был на полётах в Жердевке двое суток. Вчера вернулся поздно вечером. Дети спят. Жены нет. Я разделся, помылся и стал ожидать. Дождался к четвертому часу утра, когда уже начало светать. Пришла. На подпитии. „Где была?” ― спрашиваю. „А какое твоё собачье дело?” ― отвечает. „Ты же мать! Что же ты бросила детей на произвол судьбы, а сама где-то гуляешь?!” „Гуляла, ― говорит, ― и гулять буду. А ты можешь идти на все четыре стороны”. „Ладно, ложись спать. Проспишься ― поговорим” ― сказал я и пошёл на улицу.
Костриков уронил голову, немного помолчал и грустно продолжил:
― Ходил я где-то часов до девяти. Возвращаюсь ― она уже встала, привела в порядок детей. Дети кинулись ко мне, а она их выпроваживает в соседнюю комнату: „Играйтесь там!” Спрашиваю: „Давай, серьёзно поговорим?”. „Давай, ― отвечает, ― только нам нечего уже говорить. Я решила ― мы с тобой расходимся” . „Погоди! ― говорю. ―Я не понимаю, в чём дело” . „А что здесь понимать? Я нашла себе мужика, завтра подам на развод” . „Мария, опомнись! ― говорю я ей. ― Ты рассуждаешь так, как будто мы с тобой сами. У нас же дети!” „А что, ― говорит, ― дети? Разве мне всю жизнь из-за них страдать? Поставлю на ноги ― не беспокойся!” И здесь меня такая досада взяла. Будто белый свет заканчивается. Кто же этот подонок, что влез в чужую семью? „Где же ты мужика нашла?” ― спрашиваю. „А я, ― говорит, ― в секрете и не держу. Сеня… Туканов. Мы договорились пожениться” . „Ду-урная ты, сучка, ― говорю. ― не будет он с тобой жить. Променяла ты счастье детей, да и наше с тобой, на что-то призрачное”. Собрался я, и перешел в гостиницу. Не выгоню же её с детьми из квартиры на улицу.
Слушал я и не мог поверить в реальность рассказанного. Что-то в нём казалось надуманным, нереальным. Всё моё естество становилось против абсурдности того, что произошло. В моей душе росло возмущение, в основе которого было необычность того, что мой подчинённый вот так спокойно рассказывает о своём семейном крахе, что его жена, имея двух детей, разрушая семью, кинулась в объятия ещё неизвестного счастья. Я не мог поверить, что лётчик позарился на жену своего же собрата-лётчика: подобное всегда считалось среди лётчиков не прощаемым проступком, да ещё и на жену своего подчиненного. Было здесь и желание отодвинуть подальше от себя это событие, которое могло разрастись в громкое скандальное дело, ибо оба его участника ― мои подчинённые. Я представлял, какой шум поднимет из этого происшествия политотдел... Да и опасно всё это: ведь они же оба – лётчики, и они должны будут летать друг с другом как начальник и подчинённый!
― Валентин, ― как можно спокойнее начал я, ― всё, о чем ты мне рассказал, меня очень поразило. Тяжело поверить. Поживёшь пока в гостинице, а там, может, и всё наладится. Летать пока не будешь. А с Тукановым ты говорил?
― Нет. И говорить не буду. Я категорически заявляю, что в его подчинении я служить не буду.
― Где уж тут!... А как у вас складывались отношения с Марией раньше? Были ли ссоры? Были ли поводы с твоей стороны к неприязни? Была же у вас когда-то любовь, если вы поженились и нажили двух детей?
― Все было нормально, пока мы не переехали сюда. Здесь я больше времени в разъездах. До этого у нас ссор не было. Это ― первая, и последняя.
― Ладно. Относительно твоего перевода в другое место будем думать, а тебя прошу никаких действий относительно Туканова или своей семьи без моего ведома не предпринимать, раз уж ты меня подключил к этому делу. Завтра я этим займусь.
Назавтра утром меня пригласил к себе начальник политотдела училища полковник Ткаль.
― Что там у вас случилось? ― спросил он, когда я зашёл в его кабинет.
― Я еще не успел разобраться. Только вчера вечером прилетел с Бутурлиновки, и мне стало известно о разладе в семье майора Кострикова. Туканова еще не видел. Буду сейчас говорить с ним. Думаю поговорить и с женой Кострикова.
― Прошу вас, Николай Алексеевич, держать меня в курсе. Я назначил партийное расследование этого дела.
― Считаю, что рано. Дайте мне возможность пока самому разобраться. Может, нам удастся еще сберечь семью. А если мы все в неё будем лезть, то сделать что-то будет уже тяжело.
― Согласен. Только не медлите с рассмотрением.
Я открыл свой кабинет. Настроение было отвратительное ― из головы не выходило событие с моими лётчиками. Пришлось отложить вылет в Жердевку, где должны были проходить командирские полёты. Вызвал Туканова. Тот зашёл без смущений.
― Желаю здоровья, Николай Алексеевич! ― бодро поздоровался подполковник.
― Здравствуйте. Присаживайтесь
― Я собрался с вами лететь на Жердевку, но на КП мне сказали, что вы отложили вылет. Что-то случилось?
― Случилось, Семён Фёдорович, ― пересиливая себя, чтоб не сорваться, спокойно сказал я. ― Нам с вами летать некогда, у нас имеются дела посущественней полётов. Расскажите, пожалуйста: какие у вас отношения с женой майора Кострикова? Только предупреждаю ― никаких выдумок. У меня нет времени заниматься вашими похождениями. Ещё не хватало, чтобы в самый разгар лётной работы в училище лётно-методический отдел занимался бы любовными делами.
― Николай Алексеевич, никаких отношений нет.
― А точнее? Об этом уже весь Борисоглебск болтает, а у вас ― „никаких”.
― Ну, один раз встретился. ― Туканов замялся. ― Но между нами ничего не было.
― Семён Фёдорович, надеюсь, что вы оцениваете ситуацию? Командир обвиняется в сексуальных отношениях с женой своего подчиненного, такого же лётчика, как и сам! Это ― слишком аморально! Вот я на правах вашего непосредственного начальника, старшего по возрасту, наконец, спрашиваю вас: что произошло? Почему разваливается семья вашего подчиненного офицера?
― Мне неудобно об этом говорить. Позавчера в жилищном городке я встретил Марию. Она хотела поговорить со мной как с командиром Кострикова, выяснить какие-то там подробности о его службе. Договорились, что я подъеду вечером. Я подъехал к городку на своей машине. Она подошла. Идти к ней домой я посчитал нецелесообразным, чтоб не было лишней болтовни. Разговаривать там, возле машины, было тоже неудобно, так как нас могли увидеть. Поэтому мы сели в машину и немного отъехали. Поговорили о делах, и она пошла домой. Не вижу здесь никакой трагедии.
― Слушаю вот я ваш рассказ и думаю: неужели вы считаете меня таким ограниченным, что я вам поверю? ― едва сдерживаясь от желания если не врезать ему по слащавой физиономии, то обругать его самыми дрянными словами, начал я говорить. ― Вы чужую жену приглашаете к себе в машину, везёте её в уютное местечко, угощаете её вином ради единственной цели ― поговорить о служебных делах её мужа? Что вы твердите мне? Ваши слова не достойны мужчины.
― Тяжело поверить, но так и было дело в действительности, ― сказал Туканов. ― У меня есть женщина, к которой я имею серьезные намерения.
― Вы неискренний. Идите. Подумайте. А когда надумаете, то прошу ко мне на откровенную беседу. Имейте в виду, что я только что упросил начальника политотдела задержать проведение партийного расследования по вашему проступку. Мне хотелось вам помочь не только потому, что вы мой подчинённый, а еще и потому, что у вас сложилась тяжелая судьба с женой. Но вы меня не понимаете. Возможно, с партийным дознавателем вы будете более откровенным. Можете идти.
Туканов молча вышел. Я пригласил одного из офицеров-лётчиков лётно-методического отдела, приказал ему сходить к жене Кострикова и передать мою просьбу прийти ко мне.
Я не имел полной уверенности, что она придёт, но и домой к ней идти не хотел, чтоб не вызывать еще каких-то кривотолков.
Зря я сомневался. Через час в моём кабинете сидела Мария. С тревогой и надеждой она смотрела на меня своими лучезарными голубыми глазами.
― Мария Лукьяновна, ― мягко я начал говорить, ― благодарю вас, что вы нашли время и пришли по моей просьбе. Меня вынудили побеспокоить вас очень важные обстоятельства. Дело в том, что ваш муж написал рапорт о переводе его в другую часть по семейным обстоятельствам.
― Ну, и пусть едет! ― не выдержала Мария.
― Мы не можем так разбрасываться офицерами. Для его перевода нужны серьёзные основания.
― Это ваше дело: хотите ― переводите, не хотите ― не переводите. Мне безразлично. Мы с ним расходимся.
― Мария Лукьяновна, откуда такая категоричность? У вас имеются настолько серьёзные претензии к мужу, что своих детей оставляете без отца?
― Претензий у меня к нему нет, но я его не люблю.
― А раньше, когда вы шли к браку, когда рожали детей, любили?
― Тогда я была еще молодая и ничего в этом не понимала. А теперь я действительно полюбила.
― Мария Лукьяновна, в жизни так бывает, что приходит разочарование в том человеке, который сначала казался самым лучшим, но впоследствии встречается ещё лучший. Но мы все люди. У нас имеется святая обязанность перед детьми. Ради них мы должны даже от личного счастья отказываться.
― Я детей не бросаю.
― Но вы оставляете их без отца. А это не так уж и мало.
― Я выйду замуж. Сеня обещал жениться на мне. Он добрый. Он заменит детям отца, ― уверенно вымолвила Мария.
― А если вы ошибаетесь, и Сеня передумает на вас жениться? Что же вы из одной встречи делаете такие далеко идущие выводы? Может, пока не поздно, и Валентин еще не совсем отказывается от вас, от семьи, подумать и помириться? Я разговаривал с Семёном и не вижу, что он имеет относительно вас серьёзные намерения. Напротив, он говорит, что между вами ничто не было, и что у него другие намерения. А ну как прогадаете?
― Не прогадаю! Сеня обещал. Он меня любит. Это ― на всю жизнь. ― упрямо твердила Мария.
― Откровенно говоря, я не могу вас понять, уважаемая дамочка. Вы ослеплены своими чувствами. Подумайте. Надеюсь, что ваши материнские чувства преодолеют это ослепление. У вас имеются ко мне просьбы?
― Нет, нет, ― Мария поднялась. ― Только есть просьба – не делать неприятностей Сене. До свидания.
― Всего доброго, ― сказал я, и провёл посетительницу к дверям.
Открыв двери, я увидел, что по коридору ходит, заложив руки за спину, Туканов.
Увидев решительность Марии, я понял, что семья Кострикова обречена. Тяжело, а иногда и невозможно изменить намерения женщины, если она ослеплена любовью. Она может пойти на всё, действия её невозможно предусмотреть. Какое-то ощущение того, что это только начало неприятностей (главные еще впереди), не покидало меня.
Через несколько минут Туканов сидел в моём кабинете и, наклонив к самому столу свое крупное красивое лицо, с определённой мерой откровенности исповедовался мне, словно священнику:
― Простите меня, что я тогда не совсем точно рассказывал вам о том, что случилось. Сейчас ― как на духу. Вижу, что всё зашло туда, где тяжело найти выход. Дело в том, что я, действительно, допустил близость с Марией. Я не имел никаких намерений относительно неё, но, когда она очутилась в моей машине, сдержать себя не мог. Женщина она горячая. На меня нашло какое-то затмение. Я забыл всё: и то, что она жена моего подчинённого, и то, что у меня уже имеется невеста, и мы договорились с ней пожениться, и то, что я офицер, и мне нельзя так вести себя. Действительно, я тогда в порыве страсти, по-видимому, наобещал ей что-то такое, что даёт ей надежду относительно развития наших отношений. Но я уже обещал, и не намерен не выполнить своих обещаний, данных другой женщине.
― Кто она? ― Вовсе не ради любопытства спросил я, почувствовав, что здесь кроется ещё какая-то каверза.
― Люда. Наша Люда, ― еле слышно вымолвил Туканов.
― Что?! ― возмущённо выпалил я. ― Повтори!
― Да, да. Людмила, ― глянув на меня, сказал Туканов. ― Мы с ней решили пожениться.
Я ничего не понимал. Люда, машинистка лётно-методического отдела, тоже подчиненная Туканова, была замужем. Её муж служил прапорщиком в полку училища, базирующемся в Борисоглебске. Я часто видел этого тихого, застенчивого, но работящего двадцатипятилетнего техника самолёта, как он водил за ручку кругленького, словно мячик, мальчика, который был очень похожий на его маму. Иногда он забегал к Люде, перекидывался с ней несколькими словами, и опять бежал по своим делам. Люда работала в отделе где-то около полугода. Я даже не помнил, кто из них первым пришёл к нам: или Туканов, или Люда. Видел я её редко, ибо больше времени был где угодно, но только не в штабе. Иногда она заносила ко мне напечатанные бумаги, которые я читал, делал на них пометки, исправлял ошибки, и отдавал на переделку. Молодая женщина того же возраста, что и её муж, была неплохо сложена, немного полновата, с белыми-белыми волосами, спадающими на округлые плечи. Когда я впервые увидел её в своём кабинете, мне почему-то вспомнилась мопассановская „Пышка”, но за эти полгода вела она себя строго и никому не давала повода для свободного с ней поведения. Во всяком случае, ничего подобного я не видел и не слышал. Если б было иначе – мне об этом было бы известно: тайны между женщинами, работающими в штабе, надолго в секрете не оставались. А здесь такая неожиданная весть ошарашила меня и окончательно сбила с толку.
― Она же замужняя! Муж и дитя есть! Что вы городите?! ― уже не мог я сдержаться.
― Она три дня тому назад официально разорвала брак, и мы подали заявление в ЗАГС на бракосочетание, ― уже твердо, подняв голову, сказал Туканов.
― Боже мой, пути твои неисповедимы! Так вы, оказывается, две семьи разрушили? ― обессиленный, вымолвил я. ― Я-то думал, что здоровый мужик, не имея своей жены, просто не устоял перед откровенными чарами женщины и ринулся в водоворот страстей, на время забыв стыд и совесть перед своим собратом и подчинённым. А вы… Мог бы я такое предположить… Отнёс заявление в ЗАГС, а сам повёз другую женщину на случку. Такого мне ещё не приходилось встречать, хоть и пришлось вдоволь насмотреться на всяких п…страдальцев. Не знаю, как отнесётся к вам коллектив, коммунисты, но по мне – ваш недостойный поступок не украшает звание офицера и коммуниста. Только ваша личная распущенность привела к такому результату. И, предполагаю, что это ещё не всё! Могут быть еще худшие последствия, чем развал двух семей. Добрый же вы подарочек мне преподнесли!
― К чему здесь вы? ― досадливо спросил Туканов.
― А к тому, что лётно-методический отдел подчинён мне, и я несу ответственность за его морально-политическое состояние. А после вашей ласки отдел полностью разложился. Мне, оказывается, нужно было воспитывать начальника отдела, а я, видите ли, занимался лётной работой. Вот к чему здесь я!
На партком Туканов всё же попал. Вынесли ему выговор с занесением в учётную карточку. Выговор достался и мне ― должен же я отвечать за свою невнимательность к моральному состоянию своих подчинённых.
Когда Туканов зашёл ко мне попрощаться после того, как с целью оздоровления обстановки его перевели на новое место службы, он извинился передо мной за доставленные неприятности. На что я полушутливо спросил:
― Вы хотя за утеху выговор получили, а я-то за что?.. Но, как бы там ни было, а я искренне желаю вам всего наилучшего. Зла не держу.
― Благодарю вас, Николай Алексеевич.
Костиков остался в училище, перешёл в полк на должность заместителя командира эскадрильи. Вскоре женился на девушке, которая проходила в полку военную службу в должности планшетиста командного пункта. В последующем их судьба сложилась благополучно. Они были счастливы.
Мария осталась сама с детьми. Она ещё раз пыталась связать свою судьбу с кем-то из офицеров, но у них так ничего и не вышло…
Командование училища тщательным образом планировало учебно-боевую подготовку училища на 1973 учебный год. Полученный в ходе развёртывания лётной работы училища в предыдущие годы опыт позволял уверенно смотреть в будущее. Получив Указания по планирования учебно-боевой подготовки военно-учебных заведений ВВС, я вместе с лётно-методическим отделом, другими отделами и службами училища организовал планирование, понимая, что от тщательным образом продуманного Плана учебно-боевой подготовки зависит успешное выполнение задач, поставленных училищу. Нагрузка на личный состав, управление училища значительно возросла. В условиях отставания в выполнении планов формировании училища, неполного материально-технического обеспечения, неподготовленности аэродромов, недостаточного уровня лётной подготовки постоянного лётного состава как инструкторов, так и командиров среднего звена, задания казались нереальными.
Разработав указания по планированию учебно-боевой подготовки полков, я утвердил их у начальника училища и облетел все полки, где детально довёл их до всего руководящего состава полков и эскадрилий. Дошли до каждого лётчика. С учётом индивидуальных особенностей и уровня их подготовки спланировали полёты на личное совершенствование техники пилотирования и боевого применения самолётов, тактическую и лётно-методическую подготовку, разработали графики лётной подготовки, расчёты, спланировали необходимые мероприятия по обеспечению выполнения планов лётной подготовки и обеспечению безопасности полётов.
Соответствующим образом оформив общий план училища, я с группой офицеров управления училища повёз его в Москву для утверждения командующим ВВС Московского военного округа. Кроме представителей каждого отдела и службы управления училища, я взял с собой группу чертёжников, машинистку для исправления или переработки отдельных элементов плана в случае возникновения обоснованного несогласия с ними московских чиновников. Перед представлением на подпись командующему на отдельном листе плана должны были быть собраны подписи начальников отделов и служб ВВС военного округа.
Несколько дней согласовывали в штабе ВВС военного округа план и, наконец, я понес его к командующему.
В кабинете генерал-лейтенанта авиации Одинцова Михаила Петровича собрались его заместители: начальник штаба, член Военного совета, первый заместитель командующего, заместители командующего по боевой подготовке и вузам, по инженерно-авиационной службе, по тылу.
Я повесил карту базирования училища, изображенные на отдельных плакатах графики и выписки из плана, и начал доклад, сопровождая его показом соответствующих данных указкой на схемах и плакатах. Все присутствующие внимательно слушали, не перебивая, до тех пор, пока я не закончил свой доклад.
― У кого из моих заместителей есть вопросы к докладчику? ― спросил Одинцов у присутствующих.
После небольшой паузы отозвался заместитель командующего по боевой подготовке и вузам генерал-майор авиации Баевский Георгий Артурович, Герой Советского Союза:
― У меня есть. Скажите, пожалуйста, сколько у вас инструкторов в следующем году впервые приступает к обучению курсантов.
Я ответил:
― Всего по училищу планируется до 30 марта подготовить 69 молодых инструкторов, которые в 1973 году впервые приступают к обучению курсантов на самолётах Л-29, из них: в полку полковника Осташкова ― 27, в полку полковника Киселёва ― 42. Кроме того, полностью сформирован полк МиГ-17 полковника Титаренко в составе 94 лётчиков готовится к обучению курсантов, и до конца текущего года должен быть готов принять курсантов. Новый полк МиГ-17 формируется: в декабре 1972 года ― командование полка и одна эскадрилья от командира до старшего лётчика включительно, в апреле следующего года ― три эскадрильи от командира до старшего лётчика включительно и 51 лётчик досрочного выпуска Ейского училища. Фактически весь полк должен быть переучен на самолёт МиГ-17 и подготовлен к обучению курсантов до конца 1973 года.
― Как организована подготовка молодых лётчиков? ― спросил генерал.
― В училище накоплен значительный опыт подготовки молодых лётчиков-инструкторов. Она ведется по специальной Программе подготовки молодых инструкторов путем плановых сборов в полках под контролем лётно-методического отдела училища. Особое внимание уделяется индивидуальной лётной подготовке каждого инструктора, их методической подготовке. За каждым молодым лётчиком для его подготовки закрепляется опытный инструктор из числа командиров звеньев или старших лётчиков инструкторов. Допуск молодых лётчиков к инструкторской работе будет осуществляться после сдачи каждым из них экзаменов специально созданной комиссии под председательством командира полка. Экзамены будут по следующим дисциплинам: лётно-методической подготовке, эксплуатации авиационной техники, практической аэродинамике, педагогике, психологии, методике лётной подготовки, курсам учебно-лётной подготовки и по знанию других документов, регламентирующих лётную работу. Предусматривается подготовка каждого молодого лётчика по методике обучения курсантов знаниям особых случаев в полёте, действиям при этом и соблюдении мер безопасности полёта.
― Хорошо. Стоит также наладить жёсткий контроль за организацией и методикой подготовки молодых лётчиков со стороны руководства училища, ― сказал Баевский. ― У меня вопросов нет.
Я ответил на вопросы других заместителей командующего, после чего Одинцов обратился к присутствующим:
― План для училища слишком сложен. Инструкторский состав, да и кое-кто из руководящего состава еще очень зелёны. Кроме того, что курсантов будут учить, в основном, такие же юноши, как и они сами, впервые будут организовывать полёты и руководить ими командиры полков, эскадрилий и их заместители. Сколько таких у вас, Николай Алексеевич?
― Восемьдесят пять процентов руководящего состава от командира звена и выше будут выполнять обязанности по должности впервые, товарищ командующий, ― ответил я. ― Восемьдесят процентов руководителей от заместителя командира эскадрильи и выше не имеют опыта руководства полётами. Нужно готовить.
― Вот видите? ― продолжил командующий. ― Задачи архисложные, условия архитяжёлые. Мы с вами должны сделать всё, чтобы помочь им выполнить эти задачи.
Одинцов на минуту умолк, подумал и продолжил:
― Как вы думаете: сколько они нам принесут лётных происшествий, выполняя этот план?..
Все молчали. Никто не отваживался назвать какую-либо цифру. Я невольно передёрнул плечами и смотрел на командующего удивлённым взглядом.
„О чём он спрашивает? ― думал я. ― Какие лётные происшествия? Кто может предусмотреть? Да и можно ли так говорить в присутствии исполнителей?”
― Я считаю, что если они уложатся в пять происшествий, это будет неплохо, ― ответил на свой вопрос сам командующий. ― Как вы считаете, Николай Алексеевич?
Не знал я, что ответить, на такой, как мне казалось, кощунственный вопрос. Однако, я сказал:
― Мы не будем ориентироваться на такое количество лётных происшествий, товарищ командующий. Будем всё делать, чтоб их совсем не было.
― Правильно, ― сказал Одинцов. ― Больше уделяйте внимания узким местам и принимайте предупредительные меры. Утверждаем план?
― Да. Можно утвердить, ― послышались голоса с мест.
Я открыл во всех экземплярах плана первую страницу, где должен был расписаться командующий. Одинцов взял авторучку и широким росчерком поставил свою подпись.
― Желаю успехов, ― сказал командующий, и крепко пожал мне руку.
Я собрал экземпляры плана. Один из офицеров, который помогал мне, снял и свернул схемы.
― Разрешите идти? ― спросил я.
― Всего наилучшего, ― пожелал командующий.
― До свидания.
Мы покинули кабинет командующего.
Чем больше расширялось училище, тем чаще его посещали гости из вышестоящего штаба. В конце осени, когда уже залег на полях снег, приехала комиссия боевой подготовки ВВС Московского военного округа, которую возглавлял заместитель начальника боевой подготовки ВВС округа полковник Хохлыкин. Она проверяла готовность училища к началу нового учебного года, который начинался 1 декабря 1972 года.
Комиссия не выявила серьезных недостатков в подготовке, одобрительно отнеслась к действиям руководства. Осталось подготовить акт проверки и сделать разбор.
Начальник училища пригласил меня в свой кабинет и приказал:
― Николай Алексеевич, я решил организовать отдых членам комиссии перед отъездом из училища. Вам надлежит принять участие в организации выезда на охоту. Из охотников поеду я, возьмём Юрия Петровича. Ему же получить необходимые лицензии на кабана и оленя, взять для меня карабин и необходимое количество патронов. Он обойдется своим ружьем, оно у него прекрасное. Пусть подготовит необходимые для охоты заряды. Больше оружия с собой не брать. Вам с Титаренко обеспечить членов комиссии тёплой одеждой, питанием на целый день. Соответствующие указания начальнику тыла я дал. Поедем тремя „Уазиками”: я ― на машине начальника штаба, со мной Хохлыкин и егерь, которого мы, заехав на кордон, возьмём с собой, Юрий Петрович ― на своей машине, с ним три члена комиссии, вы ― на своей машине, тоже с тремя членами комиссии. Отъезд от гостиницы в пять часа утра в воскресенье. Всё. Какие есть вопросы?
― Всё понято. Вопросов нет, ― ответил я.
Я не любил охоту. Лучше было бы организовать подлёдный лов, подумал я. Лёд только что стал на водоёмах. Но для Анатолия Николаевича и Титаренко охота является главным хобби. Я знал, что убеждать командира в изменении вида отдыха нет смысла. Если он принял решение, то менять его уже не будет ни при каких обстоятельствах.
Ночь стояла ясная. Ущербный месяц висел в небе на юго-востоке, напоминая, что где-то там за горизонтом сияет солнце, лучи которого, отражаясь от него, подсвечивают заснеженную поверхность Земли. На черном полотне неба мерцают многочисленные звезды и созвездия. Млечный путь, перечёркивая небесную сферу, наводит на мысль о бесконечности вселенной и непрерывности жизни. До утра мороз крепчает, снег скрипит под унтами, выдавая ранних прохожих. Гости собираются возле гостиницы, где уже стояли готовые к путешествию машины. Три водителя топтались отдельной кучкой, о чем-то говорили, выпуская изо рта вместе с паром сизый дым от папирос.
Я подошёл к другой группе, в середине которой стоял Титаренко и рассказывал нескончаемые анекдоты, от которых офицеры хохотали, хватаясь за животы. Дождавшись, когда он закончит очередной анекдот, я спросил у Титаренко:
― Юра, всё готово?
― Всё, Николай Алексеевич, ― ответил тот.
― Ничего не забыли?
― Проверил по списку ― всё на месте.
― Главное, чтоб ружье не забыл, а то придется кабана за хвост ловить, ― пошутил кто-то из членов комиссии, находясь ещё под впечатлением анекдота.
Я подумал, что Юра рассказал им быль, которую когда-то рассказал нам камышинский военком. Поехали они коллективом на одно из дальних озёр охотиться на утку. Остановились на берегу, и кто-то предложил: „Есть предложение навести глаз”. Развязали свои сумки, достали закуску, налили по рюмке, выпили, закусили и пошли на свои места в камыше, которые распределили заблаговременно. Вот сидит он (военком), ожидает утку, стайки которых уже начали летать над противоположным берегом, и вот-вот появятся и над ними. В это время он слышит, как кто-то топает берегом к машине. Оглянулся, а это его сосед. Спрашивает у него: „Ты куда направился?” ”К машине!” ― отвечает. „А зачем?” „Ружье забыл!” И здесь кто-то слева начал палить. А сосед так и не вернулся на место охоты ― продолжил наводить глаз.
Появился Хохлыкин. Я спросил его:
― Все собрались?
― Все.
Быстрой поступью подошел Никонов.
― Едем колонной: первым еду я с карабином, вторым едет Юрий Петрович с ружьем, замыкающим едет Николай Алексеевич.
― С палкой, ― вставил я.
Не обращая внимания на реплику, Никонов продолжил:
― Дистанция ― тридцать метров. Строго придерживаться. Заезжаем за егерем и едем дальше в лес. Он тоже будет с оружием. Невооруженным из машин во время охоты не выходить, чтоб не попасть под пули охотника. Всё. По машинам.
Расселись по машинам соответственно расчету и поехали.
Снега еще не много, дорога накатанная, ехали весело. В свете фар виднелась машина Титаренко. Разговаривали о том, о сем, в основном о всевозможных случаях во время охоты. Время шло быстро и незаметно.
Переехали мост через Ворону и углубились в лес. Поехали просекой.
Егерь, молодой парень лет 18, с ружьем, уже ожидал прибывших возле забора, который огораживал дом. Он сел в машину Никонова, и все без остановки поехали дальше.
Долго ехали просеком. Уже рассвело, взошло солнце. Начался день, а мы всё ехали, не встречая никакого зверя.
Вдруг машина Никонова остановилась, и он вышел из машины, глядя в сторону низины, которая проходила параллельно просеке, которой мы ехали. Вышел из машины Титаренко. Вышли из машины я и офицеры, ехавшие со мной. Все взгляды на низину, но за деревьями пока ничего не видно. Никонов приложил приклад карабина к плечу и выстрелил. Через несколько секунд стрельнул и Титаренко. И здесь мы со спутниками увидели на белом фоне, как на противоположной стороне низины параллельно просеки бежал здоровенный чёрный вепрь. Напуганный выстрелами и рассвирепевший, он неистово нёсся вперед, оставляя сзади себя снежную пыль. Сравнявшись с нашей машиной, вепрь резко повернул в нашу сторону и помчал прямо на нас, нагнув голову с угрожающими кликами. Как метлой смело охотничьих зевак с места, и мы все вдруг очутились в машине, захлопнув за собой дверцы.
Все испугано смотрели, как рассвирепевший зверь приближался к машине, не ведая, что он будет делать дальше. Не добежав к машине метров пяти-шести, вепрь внезапно остановился, какую-то секунду рассматривал или оценивал врага, а затем прыгнул влево и исчез в направлении, откуда приехали охотники.
Через минуту-другую, проверив, нет ли вблизи зверя, офицеры повыходили из машины и пошли к машине Титаренко. Там уже был Никонов с егерем, которые возбужденно обсуждали событие, упрекая друг друга, что не убили кабана.
― Ну, ладно, ― сказал Никонов, ― едем дальше. Будьте внимательнее.
Поехали дальше просекой, подпрыгивая на неровностях.
Минут через пятнадцать машина Титаренко вдруг остановилась. Он выбежал из машины, обогнул ее спереди, дуплетом стрельнул куда-то между деревьев и побежал в направлении, куда стрелял.
Подъехав ближе, мы тоже выскочили из машины и тоже побежали за ним. Вне просеки снега было больше, унты в нем вязли, бежать было тяжело, и мы быстро запыхались.
Титаренко стоял между деревьев и что-то рассматривал на снегу. Прибежали Никонов с егерем.
― Он ранен, ― сказал Юра, ― вот кровь на снегу. Далеко он не мог убежать.
― Зачем ты его стрелял?! ― закричал Никонов. ― Мы тоже его видели, но пропустили!
― У вас же нет лицензии на лося! ― поддержал его егерь. ― Что я теперь буду с этим делать?
― Ну, Юрий Петрович, ты будешь отвечать за браконьерство. Какая у нас лицензия ― ты знаешь, ― с сожалением проговорил Никонов.
― Простите. Виноват, не стерпел. Я думал, что вы не увидели и поэтому пропустили, ― опустив голову, сказал Титаренко.
― Нужно искать по следам крови, ― сказал егерь. ― Если ранен, то нужно добивать.
― Пошли! ― решительно вымолвил Никонов.
Первым рванулся Титаренко, перезаряжая ружье, за ним Никонов и егерь. Мы с другими офицерами поплелись вслед, постепенно отставая от охотников, унтами увязая в снегу.
Вскоре мы услышали выстрел. Значит, добили.
Действительно, подходя ближе, мы увидели большого лося, который лежал на боку, отбросив ноги и голову с широкими лапчатыми рогами. Из раны на голове сочилась кровь. Титаренко с егерем деловито хлопотали над добычей. Никонов давал советы.
Мною и, по-видимому, другими свидетелями охоты овладела какая-то тоска, ощущение бессмыслицы совершённого. Меня не покидало чувство вины, сопричастности к преступлению. Я пожалел, что поехал на эту охоту. И теперь с горечью в душе смотрел на сильного красивого, но мёртвого зверя.
Егерь ощупал руками всю кожу лося, проговаривая:
― Что теперь делать? Нет лицензии. Хотя бы старая рана была на коже, чтоб можно было сказать, что отстреляли подранка.
― Нужно найти. Ты же опытный егерь, ― сказал Титаренко.
― И вот же ищу, а как ее нет, то и не найдешь. А как приемщики кожи акт не подпишут, что тогда делать? Давайте, перевернем на второй бок.
Перевернули лося, и егерь продолжил обследование.
― Вот здесь под лопаткой есть что-то вроде старой раны, ― сказал егерь. ― По-видимому, где-то за сук зацепился или подрался с другим лосем. Всё. Начинаем разделывать.
Егерь, орудуя острым ножом, быстро снял кожу, выпотрошил внутренности, разрубил топором тушу. Титаренко между тем пригнал машины. Загрузили багажники добычей и поехали на кордон.
Кордон представлял собой немалое деревянное здание с широким двором и многочисленными пристройками. Крепкий забор и кованые ворота придавали кордону вид неприступной крепости.
За воротами прибывших охотников встретил старший егерь ― крепкий мужчина возрастом около пятидесяти лет с роскошной черной бородой, одетый в меховой лётный костюм, собачьи унты. Видимо, дружил с авиаторами. Голову до глаз прикрывала тоже меховая шапка.
Хозяин открыл ворота и пригласил прибывших во двор. Машины выстроились во дворе, прибывшие вышли из машин и окружили старшего егеря, который поздоровался, пожав каждому руки.
― Ну, как охота? ― спросил он.
Ответил Михаил, младший егерь:
― Убили лося.
― Как это ― лося? На лося ж не выдавалась лицензия!
Встрял в разговор Титаренко:
― Это я виноват. Командир с Михаилом пропустили, а у меня, как увидел лося, так помутился ум, что я его стрельнул, не подумав о последствиях.
― И что теперь будем делать? ― спросил Егор Игнатьевич. ― А где же ты был? ― обратился к Михаилу. ― Ты же должен был их проинструктировать.
― Он был со мной в машине, ― сказал Никонов, ― и не видел, как это произошло. Вышло недоразумение. Мы готовы компенсировать потерю.
― На коже под лопаткой есть гнойная рана, ― сказал Михаил. ― Мы можем засвидетельствовать, что это была выбраковка.
― Очень грамотный, ― пронизывая зелеными глазами сына, строго громыхнул Егор Игнатьевич. ― не лезь поперёд отца в ад! Без тебя разберёмся. Заходите в избу, отдыхайте, пока хозяйка приготовит свежанину. Ты, Михайло, помоги матери.
На пороге гостей встретила грузная женщина с приятным певучим голосом:
― Пожалуйста, заходите в избу, дорогие гости, раздевайтесь, устраивайтесь, отдыхайте. Я сейчас.
Она засуетилась, дала указание Михаилу принести на кухню, где весело в печи пылали сухие берёзовые дрова, печёнку, вырезку и жир. Через несколько минут там зашкворчало, зашипело, и по избе разнеслись прекрасные запахи жареной свежанины, заставляя утомлённых и изголодавшихся гостей глотать слюну.
Между тем, Титаренко занёс с водителями коробки с привезенной пищей. Разложили на широком столе, стоявшем посреди комнаты. Выставили бутылки со спиртом, и начался пир.
Выпили, поговорили об охоте, о разных приключениях. По традиции третий тост за тех, кого с нами нет и уже не будет, ибо не вернулись с последнего полёта, за безаварийную лётную работу.
Выходили покурить, и опять садились за стол. Так время летело быстро, что не заметили, как уже повернуло на вторую половину дня.
Хозяин и его сын тоже сидели за столом, выходили на улицу, опять возвращались, и было заметно, что Михаил хорошо подпил.
Неожиданно послышались со двора крики. Все вскочили и потянулись из избы. Перед их глазами открылось ужасное зрелище: посреди двора сцепились в жестокой драке отец и сын. Друг друга наотмашь били кулаками, пытаясь попасть по лицу. При этом истошно кричали друг на друга, ругаясь матом. На Михаила страшно было смотреть: из разбитого носа текла кровь на белую рубашку, разорванную от воротника книзу. У Егора Игнатьевича левый глаз заплыл, похоже, туда попал кулак Михаила.
― Убью гада! ― с хрипом кричал старший егерь.
Ринулись разнимать. Едва оттянули их друга от друга. Старший вырвался и побежал к сараю. Через минуту он выскочил оттуда с высоко поднятым над головой топором и с криком:
― Порешу-у-у!!!
Мать выскочила из избы, причитая:
― Что ты делаешь, старый пьяница?! Залил глаза и дебоширишь!
Его опять схватили и отобрали топор. Развели обоих по разным комнатам. Старый еще некоторое время с угрозами стучал кулаками в крепкие двери, а затем притих, успокоился, и лежал на кушетке, посапывая. Малый тоже пытался вырваться с комнаты, пока его не спутали веревкой и не положили на кровать, где он тоже быстро заснул.
У гостей под воздействием неприятного зрелища мгновенно улетучился хмель, каждый чувствовал свою причастность к событию.
Никонов подошел к хозяйке, которая тихо вытирала платком слезы:
― Простите нас, Анна Фёдоровна, за причинение вам неприятностей. Это мы виноваты, что так случилось.
― Не корите себя, ― печально проговорила женщина, ― вы не виноваты. Они почти каждый раз, когда хорошо выпьют, дерутся. Вы можете ехать. Теперь они заснули, и пока не проспятся, не встанут. Лосятину можете забирать всю с собой, у нас мяса вдоволь.
― Хорошо. Мы поедем. На днях приедем и рассчитаемся с Егором Игнатьевичем. Передайте ему.
― Приезжайте, когда у вас будет время и желание. Только не привозите той проклятой водки, пусть её нечистый пьёт. Видите, к чему она приводит.
Попрощались с гостеприимной хозяйкой и поехали домой.
Дорогой разговор не клеился. У каждого в уме неоднократно возникала ужасная картина драки, которая сильно испортила впечатление об охоте.
Я мотался по аэродромам, пытаясь удержать дух законности в полётах и обеспечение их безопасности. Основное внимание на курсантские полёты, подготовку молодых инструкторов, переучивание лётчиков на самолёт МиГ-17. Перелетая с аэродрома на аэродром на Ан-14 или на Л-29, я залетал домой лишь в субботу или в дни, когда проводились мероприятия в штабе училища с моим участием, а в понедельник опять летел на один из аэродромов ― „Жердевка” „Поворино” „Бутурлиновка” „Таловая” „Ряжск” „Первомайск” и другие. Лишь на личное совершенствование на самолёте МиГ-17 чаще всего я летал на аэродроме „Борисоглебск”.
Все самолёты Л-29 Титаренко передал в полки Осташкова и Киселёва. Остался лишь один Л-29 для моих полётов на аэродромы училища. Обслуживал самолёт прапорщик Найдёнов. Старательный, молчаливый трудяга, он лелеял его как мать малого ребёнка. Всегда самолёт у него был готов к полёту, и сколько я на нём летал, ни разу не имел отказов. Но, невзирая на все его качества, механик учинил чрезвычайное происшествие.
Одним зимним утром я собрался лететь в Жердевку. Приехал на аэродром. На командном пункте уточнил воздушную обстановку, выписал метеобюллетень и поехал на стоянку самолётов. Техник самолёта, встречая меня, тревожным голосом доложил:
― Товарищ полковник, самолёт к полёту не готов.
― Почему? ― удивлённо спросил я. Впервые за полтора года самолёт был к вылету не готов.
― Я его сломал. ― едва не плача, вымолвил Найдёнов.
― Как это ― сломал? ― ещё больше удивился я.
Техник не мог уже ничего сказать, он лишь обессилено поднял руку и показал на нос самолёта. Только здесь я увидел рваную вмятину в носовой части самолёта размером с большой таз, не понимая, как можно было её сделать.
― Как же вы умудрились это сделать? ― осматривая повреждение, спросил я.
― Это еще не всё. Вон там… ― Найдёнов показал на соседний самолёт МиГ-17, в носовой части которого зияла еще большая вмятина.
Здесь меня пронизала догадка:
― То это вы его протаранили?.. ― как же это произошло?
Техник, скуксившись, рассказал, хотя я уже знал из событий в других частях, как это бывает, когда техник, не имея опыта руления, запускает двигатель без колодок или газует без привязки тросами, если самолёт и стоит на колодках. Тогда самолёт срывается и неуправляемый мчит, куда угодно, а техник не может с ним справиться.
Так и вышло. Техник пришёл на аэродром рано, ещё было темно. Он расчехлил самолёт, выполнил предполётную подготовку и решил запустить двигатель, чтоб, во-первых, проверить, как он работает, а во-вторых, согреть для лётчика кабину, чтоб и лётчику было теплее, да и самому погреться, ибо замёрз.
― Подозвал автомобильный пускатель, подключил к самолёту, залез в кабину, запустил двигатель, дал команду автомобилисту, чтоб отсоединил фишку пускателя от самолёта, и начал прогревать, добавив обороты турбины. Сначала в кабину поступал холодный воздух. Я добавил оборотов, подвинув сектор газа вперед. Неожиданно я увидел, что самолёт сорвался с левой колодки, потом с правой и побежал. Я испугался и вместо того, чтоб убрать сектор газа на себя, почему-то… И сейчас не понял, почему… Отдал его вперёд полностью. И здесь я почувствовал удар моего самолёта о другой и выключил двигатель. Вылез. Стою, как обгаженный. Не знаю, что делать. Здесь прибежал дежурный по стоянке и помог откатить самолёт на место.
― Разве вы не знали, что техникам запрещено запускать и опробывать двигатели без наличия инженера эскадрильи и без привязки самолёта тросами?
― Знал. Хотел, как лучше. Что теперь мне будет?
― Приедет инженер, сделает осмотр самолётов, примет решение относительно ремонта и сделает вывод. Я полечу пока на „Пчёлке” не переживайте. Хорошо, что хотя так закончилось. А если бы взорвались самолёты?
― А разве и такое могло произойти?
― Могло. Если бы вы ударились сильнее или в район топливных баков, то могло быть и хуже. Никогда не делайте того, что вам не положено.
Об этом случае сообщили всему личному составу училища, самолёты отремонтировали, техника наказали ― оставили без премиальных, и он продолжал выполнять свои обязанности.
С первого летного дня в 1973 году на аэродроме „Борисоглебск” начались полёты на самолётах МиГ-17. До той поры в училище не было ни одного лётчика, который бы имел право летать на этом типе самолёта. Процентов тридцать лётчиков раньше летали на нём, но образовался перерыв в полётах до пяти и более лет, и в соответствии с документами они имели право летать только после восстановления соответствующих навыков в пилотировании этого типа самолёта. Другая часть лётчиков не летала совсем на МиГ-17 и УТИ МиГ-15.
Образовался перерыв в полётах на этом типе самолёта и у меня. Последний раз я летал на УТИ МиГ-15 на разведку погоды в январе и марте 1967 года, а в апреле выполнил два полёта с кинооператором в задней кабине для воздушных киносъёмок катапультирования, которые запомнились мне на всю жизнь.
А было это так. В апреле 1967 года, когда я был заместителем командира полка в Лебяжьем, полк получил задачу провести киносъёмку воздушного катапультирования с самолёта УТИ МиГ-15. Для этого на одной из спарок УТИ МиГ-15 в задней кабине, где должен был находиться кинооператор, демонтировали ручку управления и приняли другие меры предосторожности от несанкционированного вмешательства оператора в управление системами самолёта и двигателя. Задание по обеспечению работы кинооператора возлагалось на меня. Я должен был по подсказке оператора занять определённое место относительно другой спарки, из задней кабины которой должен катапультироваться начальник ПДС полка. Моя задача состояла в том, чтобы точно выдержать заданное место, а оператора – провести киносъёмку.
Катапультирование должно было произойти над аэродромом с таким расчётом, чтобы катапультное кресло упало, а парашютист приземлился правее ВПП в районе грунтовой полосы аэродрома.
Готовились к полёту тщательно. Всё рассчитали, подготовили самолёты, провели тренаж в кабинах самолётов, расставленных на соответствующих съёмкам интервале и дистанции. Тщательно изучили ветер по высотам и убедились в правильности данных по запущенному радиозонду. Вполне подготовленные и уверенные в успешном выполнении задания мы отправились в полёт.
Взлетали и набирали высоту в паре. Высота катапультирования 1500 метров. Ведущим ― экипаж с начальником ПДС, ведомым ― я с кинооператором. Пеленг ― левый. Так не мешало солнце в период съёмки. На боевом курсе оператор по СПУ, кнопка которого была смонтирована ему на киноаппарат, командами выводил меня в место удобное для съёмки.
― Ближе… На метр выше… Ещё ближе… Чуть-чуть вперёд, ― слушал я его команды, сосредоточив всё внимание на пилотировании самолёта, стараясь как можно лучше их выполнить.
― Нет, чуть-чуть, на полметра, назад и пониже. Вот так держать.
Мне казалось, что близко мы находимся относительно ведущего, расстояние в 10 метрах вряд ли позволит заснять весь процесс катапультирования из-за большой скорости перемещения в кадре. Но я не вмешивался в действия оператора, предоставив ему полную самостоятельность в действиях. Ему виднее ― он профессионал.
Команда ведущего лётчика в эфир:
― Приготовиться к катапультированию!
И через несколько секунд:
― Пошёл!!!
Улетел фонарь и следом вылетела катапульта с начальником ПДС сначала вверх и мгновенно назад за хвост самолёта.
На снижении спрашиваю оператора:
― Как дела? Заснял?
― Заснял, ―отвечает, ― только не успел сопроводить до момента отсоединения лётчика от кресла. Слишком большая скорость.
― Понятно. Мала дальность съёмки.
После посадки тщательно разобрались с причинами неудачной съёмки и решили выполнить повторный полёт в том же составе. Увеличив интервал между самолётами в период съёмки в два раза. Повторная съёмка удалась.
В „размножении” лётчиков взяли участие инспекторы боевой подготовки ВВС военного округа. Со мною летал старший инспектор-лётчик подполковник Соловьёв. В первый лётный день я выполнил с ним четыре контрольных полёта: под шторкой с отключенным авиагоризонтом, по кругу, по системе с прямой и двумя разворотами на 180 градусов в сложных метеоусловиях. Все полёты оценены „отлично”. Во второй лётный день выполнил контрольный полёт в зону на простой и сложный пилотаж и тренировочные полёты по кругу и в зону на МиГ-17 ― восстановил технику пилотирования, и продолжил дальнейшую тренировку в полётах на другие виды лётной подготовки, а также принял участие в восстановлении утраченных навыков в технике пилотирования и боевом применении лётчиками управления училища и полка.
В марте 1973 года по инициативе профессорско-преподавательского состава в училище организовали сбор средств на сооружение памятника славы. На призыв преподавателей отозвался весь личный состав училища. Каждый офицер, прапорщик и курсант считали необходимым внести свой посильный взнос в общую копилку на сооружение памятника. Общее руководство разработкой и сооружением памятника возглавил начальник штаба училища полковник Демьяненко Д. И.
Сначала нужно было разработать проект. Командование училища понимало, что собранных средств маловато, чтоб заказать памятник какой-то архитектурно-художественной организации. Нужно сооружать своими силами. Оно обратилось к личному составу училища с просьбой отозваться всех, кто владеет творческими возможностями. На этот призыв отозвался лётчик-инструктор старший лейтенант Руцкой А. В. Он спроектировал монумент, который изображал восходящую стену-спираль, которая завершалась сверху самолётом в натуральную величину. Возле начала спирали планировалось поставить скульптуру лётчика, который встречал прибывших против входа на территорию училища. На спиральной стене должен был быть выложен цветной мозаикой красный боевой флаг и картина воздушного боя периода Великой Отечественной войны. К подножию памятника предусматривалось подвести вечный огонь.
Самолёт начальник училища выпросил у командующего ВВС военного округа. Им оказался МиГ-19. Хотя этот тип самолёта никакого отношения к училищу не имел, но он имел стремительный вид и хорошо вписывался в предполагаемый комплекс.
Однажды Дмитрий Иванович зашел ко мне в кабинет, разложил на столе эскиз памятника и попросил:
― Николай Алексеевич, я к вам как к лётчику. Посмотрите на эскиз памятника, разработанный Руцким, и дайте своё заключение.
Я встал, обошел вокруг стола и всмотрелся в рисунок.
― Ну, что ж? По моему мнению, неплохо. Только сомнение берет, что поднятый на такую высоту самолёт в сильный, ураганный ветер выдержит и не рухнет вниз. Кто-нибудь делал расчеты?
― Нет, расчетов никто не делал, но автор клянется, что выдержит любой ветер.
― Не знаю, имеет ли он основание так утверждать. А что нам мешает дать аэродинамику задания просчитать?
― Ничто не мешает. Вот я и поставлю им такую задачу.
Расчеты показали, что в случае усиления базы крепления самолёта, безопасность гарантирована.
Комиссия, назначенная начальником училища, дала согласие на сооружение монумента. И работа началась. Её возглавил начальник командного пункта училища подполковник Медведев. Владея оригинальными способностями договариваться с людьми, он сумел вовлечь в обеспечение материалами почти все строительные организации Борисоглебска, особенно строителей автотрассы „Москва ― Волгоград”, которая строилась возле города.
Мозаику на стене-спирали качественно выложил сам автор, оставив о себе добрую память борисоглебцев.
19 августа 1973 года, в воскресенье, когда отмечался День Воздушного Флота СССР, был открыт памятник ― монумент славы отважным защитникам советского неба, которые погибли в боях за свободу и независимость Родины. С того дня у монумента молодые воины принимают присягу на верность Родине, выпускники клянутся быть преданными традициям лётчиков-борисоглебцев.
А вскоре училище покинул организатор сооружения памятника начальник штаба училища Дмитрий Иванович Демьяненко, который был назначен на вышестоящую должность в одно из объединений ВВС. Службу в Вооружённых Силах он закончил в должности начальника поисково-спасательной службы ВВС СССР, генерал-лейтенантом авиации.
Наступила осень 1973 года. Выполнение плана летной подготовки завершалось. В конце сентября большой неожиданностью для меня был вызов командующим ВВС Московского военного округа генерал-лейтенантом авиации Одинцовым для беседы. Ехал я в Москву, и терялся в догадках, зачем я понадобился высокому начальству. Никакого намёка не было на то, что я могу понадобиться для какого-то дела. Не сказал мне и Никонов, когда после вызова к себе сообщил о том, что нужно немедленно, прямо сегодня вечером выехать, чтоб быть в кабинете командующего завтра в десять часов. Причины он не знает, может, командующий имеет ко мне какое-то особое поручение.
― В телеграмме штаба сказано, что ты вызываешься к командующему на беседу. И больше ничего. На всякий случай возьми с собой данные о выполнении плана лётной подготовки, может, пригодятся. Зайди к начальнику тыла училища и проконсультируйся о состоянии строительства аэродромов, где и в чем мы не успеваем, какая нужна помощь. Не лишне будет напомнить командующему и о строительстве жилья для офицеров и прапорщиков. Зайдёшь и в кадры поинтересоваться, когда в этом году пришлют выпускников училищ для пополнения лётного состава.
Утром поезд, прибывший в Москву, вытолкнул на перрон столичного вокзала несколько сотен обеспокоенных пассажиров, которые спешили каждый по своим делам. С ними поспешил к метро и я, чтоб успеть на вызов в назначенное время. Сплошным потоком народ вливался в ворота подземелья, не давая задержаться никому, кто присоединился к толпе. Этот поток почти внес меня в двери вагона. „Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция…” Вместе со всеми прижатыми друг к другу пассажирами меня шатнуло в противоположную сторону движения поезда, и застучали колёса по рельсам тоннеля. Таким же образом меня вытолкнуло на нужной станции метро и вынесло на улицу.
Через несколько минут я, показав удостоверение личности и командировочное в бюро пропусков, получил пропуск и сидел в приёмной командующего. Вскоре адъютант командующего пригласил меня в кабинет.
― Товарищ командующий, полковник Полуйко по вашему приказанию прибыл! ― доложил я, переступив порог и вытянувшись в стойку „смирно”.
― Здравствуй, дорогой! Проходи, ― пригласил Одинцов, поднимаясь из-за стола мне навстречу. ― Присаживайся.
Пожав руку, командующий сел на своё место и спросил:
― Как доехал?
― Спасибо. Нормально, ― ответил я, настороженно глядя на командующего.
― Как у вас в училище дела?
Я рассказал, что план лётной подготовки выполняется по графику, полки Л-29 заканчивают полёты с курсантами, останутся полёты в сложных метеоусловиях и ночью по планам личного совершенствования постоянного лётного состава, проведена подготовка к встрече выпускников училищ и ввода их в строй. Полки МиГ-17 в соответствии с планом готовятся к полётам с курсантами. Я высказал обеспокоенность по поводу отставания строительства искусственных полос на аэродромах, что осложнит выполнение полётов в условиях осенней распутицы. Не забыл сказать и о строительстве жилья.
― Николай Алексеевич, я в курсе относительно строительства в вашем училище, ― сказал командующий, ― но не всё в моих силах. Все инженерно-аэродромные батальоны округа работают у вас. Постоянно подталкиваю военных строителей. Не всегда хватает денег. Главнокомандующий обещал добавить за счет тех объединений, которые не выполняют планы строительства. Будем делать всё, чтоб облегчить вашу судьбу. Но я, Николай Алексеевич, пригласил тебя не для того, чтобы обсудить наши с вами дела.
Одинцов пристально посмотрел на меня, словно оценивая, стоит ли говорить, и спросил:
― Сколько ты работаешь в должности заместителя начальника училища?
― Без двух месяцев три года.
― Как думаешь: не пора ли браться за больший объем работы?
― Как-то не задумывался над этим вопросом, товарищ командующий.
― А что если мы предложим тебе должность начальника училища? Справишься?
Я не ожидал такого вопроса. Я делал своё дело и был не всегда доволен его результатами, думал над тем, как улучшить состояние лётной подготовки. Тем более, что не все задания еще решены. Нужно работать и работать. А здесь как гром среди ясного неба.
― Какого училища, товарищ командующий? Борисоглебского?
― Нет. Краснодарского. Тебя приглашает на эту должность командующий ВВС Северно-Кавказского военного округа генерал-лейтенант авиации Павлов Григорий Родионович. Скажу честно: мне жаль тебя отдавать, но и задерживать не имею права. Тебя же в Ростове еще, наверное, помнят. Ну, что? Согласен?
― Откровенно говоря, любое истребительное или истребительно-бомбардировочное училище меня не пугает ― согласился бы без колебаний, но Краснодарское… Через его особенности, связанные с подготовкой иностранцев, как-то не по себе.
― Чего ты испугался? Особенности, конечно, есть. Что же ты в них не разберёшься? Не боги же горшки лепят. Я тебя знаю. Ты исправно командовал полком. Пожалуй, самым сложным в ВВС округа. Там будет не тяжелее. А думать некогда ― я должен сегодня доложить Главнокомандующему о твоем согласии. Имей в виду: в другой раз могут и не предложить. Соглашайся, не колеблясь.
― Докладывайте, что согласен. Надеюсь, что оправдаю доверие, ― уже решительно вымолвил я.
― Ну, вот и молодец. Я тоже надеюсь, что ты справишься. Еще и благодарить меня будешь. Езжай пока в Борисоглебск, а буквально днями получишь команду. И не медли. Как думаешь: Титаренко можно назначать на твое место?
― Считаю, что Титаренко ― достойная кандидатура, ― уверенно ответил я.
― Ну, вот и всё в порядке. Желаю тебе всего наилучшего. Счастья, удачи, здоровья. Рад буду слышать о твоих успехах.
― Спасибо, товарищ командующий. Разрешите идти?
― Иди. До свидания, дорогой.
― До свидания, товарищ командующий.
Я шёл коридором штаба на выход, неся с собой в душе чувство благодарности к командующему и не за то, что он предложил мне повышение в службе, а за доброе отношение ко мне как к офицеру, профессионалу. С ним было легко разговаривать. Я чувствовал своего собеседника не как грозного начальника, а как старшего доброжелательного товарища.
Через неделю после разговора с командующим в штаб училища поступила телеграмма из штаба ВВС Московского военного округа, в которой отмечалось, что приказом Министра обороны СССР я назначен на должность начальника Краснодарского объединенного военного лётно-технического училища им. А. К. Серова и мне надлежит после сдачи дел и должности немедленно прибыть к месту назначения. Вместо меня приказом Главнокомандующего ВВС заместителем начальника Борисоглебского ВВАУЛ по лётной подготовке назначен подполковник Титаренко Юрий Петрович.
Сдача дел и должности заключалась в том, что я передал, а Титаренко принял от меня кабинет с мебелью, сейфом, ключами к ним. Мы провели долгую беседу о состоянии лётной подготовки, о заданиях, которые остались невыполненными, о тех нюансах, которые помогали мне выполнять свои обязанности, о главных вопросах, над которыми стоит постоянно работать, и тому подобное.
Никонов собрал офицеров управления, зачитал приказ Министра обороны, зачитал свой приказ о поощрении меня в связи с окончанием моей службы в училище и переводом на другую должность.
― Мне чистосердечно жаль, что Николай Алексеевич уходит от нас, ибо училище теряет опытного, грамотного, трудолюбивого специалиста. Благодаря его стараниям, хорошим организаторским способностям, неутомимой инициативности, мы три года в самых тяжелых условиях выполняли планы лётной подготовки без лётных происшествий. Он не сидел в кабинете, его не нужно было куда-то посылать, он всегда был там, где решалась судьба плана, где назревала опасность. При его участии сформировались и доведены до полной готовности к полётам с курсантами три полка, каждый в составе четырёх эскадрилий, и начал формироваться четвёртый полк. Начинали с его приходом в училище с двух эскадрилий, а теперь готовы уже двенадцать. Николай Алексеевич ― принципиальный, требовательный офицер и в то же время весьма порядочный человек, и нам его будет не хватать. Будем надеяться, что Юрий Петрович, который займет его место, будет достойным преемником и не нарушит лучших традиций, которые оставил Николай Алексеевич, а преумножит их.
Никонов передохнул и продолжил:
― Давайте пожелаем же Николаю Алексеевичу на новом поприще удачи, лётного долголетия, крепкого здоровья, успехов в деле подготовки кадров для авиации. Не забывайте, Николай Алексеевич наше училище, приезжайте. Мы всегда рады будем с вами иметь контакты.
Присутствующие офицеры захлопали в ладони.
Я поднялся и взволнованно сказал:
― Уважаемый Анатолий Николаевич! Уважаемые товарищи офицеры, друзья! Мне жаль расставаться с училищем, коллективом офицеров управления. Работая с вами, я, себя чувствовал комфортно. Я имел поддержку и в работе, и в повседневной жизни начальника училища полковника Никонова Анатолия Николаевича, его заместителей, начальников и офицеров отделов и служб. Сделано нами не мало, хотя могли бы сделать и больше. Позвольте мне искренне поблагодарить вас за плодотворную совместную работу, службу, пожелать вам всем крепкого здоровья, благополучия в коллективах и в семьях, новых трудовых свершений, чистого неба. Благодарю вас за всё.
После аплодисментов Никонов сказал:
― А теперь все к монументу фотографироваться на память. После фотографирования в столовой прощальный ужин. Приглашаются все.
На следующий день я попрощался с женой и детьми и поездом выехал на Ростов-на-Дону с нелёгкой думой о неизвестном будущем и ноющим сердцем о покидаемом прошлом.
Увеличить изображение
1973 год. Офицеры управления училища возле Памятника-мемориала лётчикам-выпускникам училища, которые погибли в годы Великой Отечественной войны (автор монумента и исполнитель мозаичной композиции старший лейтенант Руцкой А. В.) во время проводов Николая Алексеевича Полуйко.
В первом ряду слева направо: начальник тыла училища полковник Марченков, заместитель начальника училища по инженерно-авиационной службе полковник Жуков, заместитель начальника училища полковник Носов, назначенный на новую должность полковник Полуйко, начальник училища полковник Никонов, начальник штаба училища подполковник Грунь, начальник политотдела училища полковник Ткаль.
.
|
