Котельников Б. И. Воспоминания

I. УЧИЛИЩЕ

БОРИСОГЛЕБСК

   С наступлением тепла, а оно в Борисоглебске, который в Воронежской области, наступает раньше, чем в Горьком, занятия по физкультуре из зала перенесли на стадион, который был на северном краю территории училища, а за стадионом стояли ангары, стоянки самолётов и далее - центральный аэродром.

   Однажды пришли мы на стадион в середине июня, а на центральном аэродроме шли полёты на Як-18 (первый учебный самолёт). Мы раздеваемся, посматривая на летающие самолёты, и мечтаем о времени, когда сами начнём летать. Полёты над аэродромом проходят по определённому прямоугольному маршруту – кругу, который бывает и левым и правым, а вход в круг для захода на посадку и выход из него, для ухода в зону, на маршрут, на полигон и тому подобное, производится строго по касательной к одному из разворотов. Вдруг слышим гул работающего мотора, но не Як-18, и видим, как против круга, против шерсти, между вторым и третьим разворотами, входит Ла-9, и на лобовых сталкивается с Як-18, у которого отваливается крыло, и он взрывается (высота полётов по кругу на центральном аэродроме была 500 метров). Ла-9 переходит в пикирование с углом градусов 30, из кабины вываливается лётчик, открывает сразу парашют, так как высоты и времени на задержку для открытия парашюта, чтобы отдалиться от падающего самолёта, не было. И лётчик, и его парашют попадают в спутную струю от работающего мотора самолёта. Стропы парашюта закручиваются, купол не наполняется, лётчик делает судорожные, как пловец, движения, чтобы выйти из струи, - взрыв на краю аэродрома и столбик чёрного дыма… От столкновения в воздухе до взрыва на земле прошло всего секунд 10-12, и всё это произошло на глазах и нас, и тех, кто в это время был на аэродроме. Мы не видели только последние метров 20-30 снижения Ла-9-го, так как они были закрыты стоящими на стадионе небольшими, в три ряда, трибунами. Произошла эта катастрофа утром, часов в девять. После обеда мы узнали, что на Як-18 летели командир звена с курсантом, которого он проверял перед самостоятельным вылетом. На Ла-9 летел командир 2-го полка подполковник Сачко или Скачко, сейчас уж точно и не помню, который возвращался с полёта на полигон, на котором, при выполнении стрельб, разбился курсант его полка. Это была первая и, к сожалению, не единственная катастрофа, которая произошла на моих глазах. Настроение у нас, всё это наблюдавших, конечно, было подавленным, и о продолжении занятия не могло быть и речи. Да и вообще в ближайшие 2-3 дня все занятия были скомканные.

   Караулы… что о них можно вспомнить? В тёплое время года ещё нормально, ничего страшного, а вот зимой, при температуре 15-20 градусов, а то и ниже, в шинелишке, продуваемой всеми ветрами, в сапогах кирзовых на рыбьем меху, было не совсем комфортно. А с другой стороны, кто сказал, что в армии должно быть комфортно? Вспоминается пост на центральном аэродроме по охране ангаров: кто только его придумал? Три ангара, каждый длиной метров по 60, да между ними метров 40 при ширине ангаров метров 30-40, в ангарах стоят самолёты, и на всё это великолепие - один часовой. Мог ли он обеспечить охрану полноценную? Ходишь и дрожишь от страха… Потом нашли выход: днём по снегу натаптывается тропинка, чтобы поверяющий не придрался, что пост не обходишь, а в тёмное время суток встанешь у среднего ангара на стороне, противоположной полю аэродрома, лицом к складу ГСМ (горюче-смазочные материалы), на котором тоже стоит свой брат – курсант и, посматривая по сторонам, ждёшь смены. То есть охраняли сами себя, и Бог с ними, с ангарами - а в них стояли самолёты…
   Так как часов не было, научились время определять по положению рукоятки ковша Большой медведицы. Делать на посту нечего, вот и тренируешь память, вспоминая стихи, поэмы, повторяя то, что прошли на уроках, так что какую-то пользу хождение в караул всё-таки приносило. На посту стояли по 2 часа, потом в караульном помещении 2 часа бодрствуешь, 2 часа спишь - и опять на пост. За сутки на пост сходишь 4 раза, а так как сутки не разуваешься, а только портянки перематываешь, то ноги с непривычки уставали. Развод караулов дежурным по училищу был в 17.00, смена караулов в 17.30. В день заступления в караул занятия были до обеда, и не 6 часов, а 4. Потом обед и 2 часа отдыха, затем получение оружия, патронов, проверка готовности старшиной, и на развод. Самым тяжёлым был «почётный» пост № 1, у знамени училища, которое стояло в штабе училища на первом этаже, а окна помещения выходили на здание, в котором жило всё командование. Стоять полагалось по стойке «смирно», не схалтуришь, окна начальства напротив. На этом посту менялись через час, и доверялся он только «отличникам боевой и политической подготовки», но где их было набраться? Так что через этот пост прошло процентов 80 курсантов, мне тоже пришлось стоять несколько раз на этом «почётном», но так ненавидимом нами посту.
   Охраняли стоянки самолётов и многое другое, это был караул № 1, и насчитывал он 30 человек: 8 постов по 3 человека, 4 разводящих (у поста № - 1 свой), начальник караула и его помощник. Был ещё караул №2, на втором аэродроме, там было 2 поста: один ангар, второй - склад боепитания. 6 попеременно стоящих на постах, один разводящий и начальник караула, т. е. 8 человек. Был ещё караульный пост в городе для охраны продовольственного склада, там было 4 человека: трое поочерёдно стоявших на посту и один разводящий, он же начальник. Ужин, завтрак и обед привозили в караулки. В карауле № 3 однажды одному часовому проломили голову ломом (с крыши),
   В то время, в 53-м, в Борисоглебске нож или заточку можно было получить запросто - хоть в парке на аллее, хоть на танцплощадке, а то и просто вечерочком на улице. Страну тогда наводнили «ворошиловцы», то есть выпущенные по амнистии после смерти Сталина уголовники. Был случай: шёл инструктор с молодой женой вечером по улице, подходят двое с ножами: «Раздевайтесь». Он в костюме гражданском был, а в брюках у него кастет, но не достанешь – ножи. Снял пиджак, сел и стал снимать ботинки и брюки, улучил момент, схватил кастет и, распрямляясь, врезал одному снизу в подбородок (а он был боксёр полутяжеловес), развалил его напрочь, а второму сверху по темени. Два удара - два трупа! Но кастет - это холодное оружие, поэтому нашёл какую-то железяку, измазал в крови, будто ей бил, жителей соседнего дома попросил сходить вместе с женой в милицию, а сам остался около трупов. Долго не разбирались, они были из числа выпущенных, убил - и спасибо, да и были они не жителями Борисоглебска, а просто гастролёрами. Правда, большинство из выпущенных вскоре отправилась обратно, как говорится, горбатого…

 
   Что-то я залез из 1951 года в 1953-й. Пойдём назад в 1951-й.

   Учебников практически не было, всё приходилось конспектировать, какие-то конспекты были «открытыми», т.е. их брали в казарму, и вечером, или в субботу с воскресеньем можно было заглянуть, а часть была из раздела «секретно», их перед занятиями дежурный получал в секретном отделе, а после занятий и самоподготовки сдавал. Тетради были пронумерованы, прошнурованы, скреплены сургучной печатью. Некоторые предметы ничего секретного и не содержали, как например «Инструкция по технике пилотирования самолёта Як-11». Мы задали вопрос майору, который преподавал нам «секретное делопроизводство» - что может быть секретного в инструкции старого, не боевого самолёта? И он нам очень, ну просто очень доходчиво, разъяснил, что гриф «секретно» наложили, когда самолёт был новым, и отдельное оборудование было секретным. А снимается гриф «секретно» только в том случае - в н и м а н и е - если мы знаем о том, что они знают о том, что мы знаем о том, что они знают о том, что мы знаем о том, что они знают. Вот такая секретная абракадабра. А уж инструкцию по технике пилотирования мы должны были знать от корки до корки, назубок, поэтому нелегально все переписывали эту «секретку» в свои блокноты. Все это, конечно, знали, но делали вид, что ничего не знают.

   Месяца через 3 после начала занятий к нам из казанского танкового училища перевёлся их курсант, бывший суворовец, Боря Скудин, решивший, что свежий воздух в кабине самолёта приятнее, чем спёртый воздух в танке, он стал 138-м. Училище он окончил.

   В первый год большое внимание уделяли физической подготовке, а по многим было видно, что до армии физкультуру они или недолюбливали, или не было условий ею заниматься: вроде здоровый парень, а не подтянуться, ни на каких снарядах ничего не умеет, я уж не говорю о баскетболе и волейболе. Только в футбол более или менее мяч гоняли, да в кружок играли в волейбол. В школах, видно, не уделяли внимания, а во время войны, и сразу после неё - какая была физкультура у тех, кто закончил 7-й класс в 1944-45 годах?

   Постепенно сложилось «спортивное ядро» роты из 30-40 человек самых активных, ещё человек 40 участвовали в тех или иных видах, а остальные только на плановых занятиях были вынуждены что-то делать, а некоторые так до конца училища и не смогли «козла» в длину перепрыгнуть. Я играл во все спортивные игры: футбол, волейбол, баскетбол, ручной мяч (сейчас он называется гандбол), но, в отличие от современной игры, играли на футбольном поле 11 на 11, только мяч был немного поменьше футбольного.. Извечным соперником были «куряне»-курсанты Курского пехотного училища. Им, конечно, было гораздо приятнее находиться на сборах и соревнованиях, чем с винтовкой бегать за танком и кричать «ура», когда из-под гусениц тебе в морду комья грязи летят. Ничего не придумываю – они сами так говорили. А как на соревнованиях кормили, приятно вспомнить, выдавали талоны в спец столовую, так мы на завтрак тратили по талону, в обед один талон на двоих, ужин отоваривали в буфете, а часов в 10-11 утра игра… И играли, да ещё как играли! Жили в казарме около авиазавода, контроля за нами не было. Несколько раз ездили купаться на р. Ворона на пляж в СХИ (сельскохозяйственный институт), бродили по городу, знакомясь с ним.

   Нам занятие первых мест, в отличие от «курян», грозило отставанием от однокурсников, так как занявшие первые места автоматически оставались в округе для подготовки к всеармейским соревнованиям. А так как полёты в основном были летом, то летние виды спорта отрывали нас от основного нашего занятия – полётов. Единственной вид спорта, в котором мы, представляющие Борисоглебское училище, по традиции должны были быть первыми в округе, был ручной мяч. На окружных соревнованиях мы заняли, как и обещали, первое место, вернулись домой, продолжали летать, а дней через 10-15 на училищном Ли-2 полетели опять в Воронеж, на зональные соревнования. Выпускники лететь не хотели, чтобы не отстать от выпуска, такой случай в прошлом был. Начальник училища нас собрал и клятвенно обещал, что по лётной практике он не допустит отставания, только играйте хорошо. Мы старались: две игры выиграли, а на третью нарвались на ЦСКА из Москвы и, проиграв в один мяч, вылетели из пульки, и с чистой совестью полетели домой. Выпускники, естественно, по полётам отстали, но начальник училища сдержал своё слово, обеспечил им нормальные полёты и не допустил отставания игроков от своего выпуска - а в команде основной ударной силой была пятёрка выпускников, заканчивающих в 1952 году училище. В таком же положении были и курсанты Балашовского авиационного училища, так что призовые места, в основном, завоёвывали или представители спортивной роты, которые были при всех округах, или куряне, реже отдельные представители строевых частей, которым, особенно солдатам, было за что бороться.

 
   Ну, это было в 1952 году, а пока мы сидели в УЛО и грызли гранит науки. Какие были предметы? Теория полёта (аэродинамика), самолётовождение, радиосвязь и радиооборудование, двигатель, самолёт, метеорология, общевойсковая тактика, немецкий и, конечно, самые главные - история партии и основы марксизма-ленинизма. Пишу «самые главные» не с иронией, а по факту. Можно было иметь тройку, допустим, по теории двигателя или по самолётовождению, и даже по лётной подготовке, и окончить училище, но с тройкой по истории партии из училища не выпускали. Был такой курсант Толя Фомин, он два выпуска пропустил: первый - из-за троек по истории партии и физкультуре, а второй - из-за тройки по истории.

   Преподавал историю партии капитан, а с начала 1953 года - майор Накрохин, окончивший университет в Горьком, и родом из Горького, я его встречал в 1972-79 годах, он жил по нашей улице в третьем доме.

   Вот такая была установка, как говорили: ты можешь лётчиком не быть, но патриотом быть обязан, а какой может быть патриот без знания истории родной партии. Ну и, конечно, строевая подготовка, физкультура.

   По общевойсковой тактике (а она была два года) проводили часть практических занятий на местности: красные – синие, стрельба холостыми с бросанием боевых гранат криками «ура!». Дело было в конце июля – начале августа, тепло, под 30. Выдали нам рабочие гимнастёрки и брюки. На нас скатка шинельная, винтовка, противогаз, фляжка с водой, на полигоне песок, овражки, лесок, окопы рыть в полный профиль. До нас сразу дошло, что в авиации намного приятнее, чем в пехоте. Занятия эти были две недели, в казарму приходишь выжатый - и быстрее гимнастёрку от соли, её пропитавшей, отмачивать, сушить, а назавтра опять понеслось снова-здорово, то шагом с песней (полигон в часе ходьбы), то бегом, но зато уже без песни! За время этих занятий лица до воротничка гимнастёрки почернели, немного осунулись и это ещё в нас не стреляли на поражение, как на фронте, а каково было им, да не пару недель?

 
   Ну, всему приходит конец, кончилась и наша практика, а уж на плацу с винтовкой отрабатывать штыковые атаки по сравнению с тем, что было - просто семечки. Вот уже август проходит, на носу сентябрь, а там, в октябре, переводные экзамены за первый, теоретический год, и месячный отпуск. За этот период запомнился только выезд по тревоге на пожар – горели хлеба за вторым аэродромом, некоторые обгорели - к счастью, не опасно, а гимнастёрки и брюки с сапогами пожгли многие. Как уж старшина выкрутился, не знаю, но сумел всех «погорельцев» и обуть, и одеть.
   В сентябре был такой случай: у проходной на заасфальтированной площадке занимался комендант училища капитан Рагожин строевой подготовкой с нарушителями дисциплины, а к проходной подходит молодая женщина и говорит дежурному, что ей надо к полковнику Левашову, начальнику штаба училища, - зачем? - по личному вопросу… Бывало, приходили женщины, но они, как правило, шли к начальнику политотдела с жалобой (когда дочка «залетела», а курсант жениться не желает, хотя и обещал), а тут к начальнику штаба… Дежурный доложил Рагожину, ну а тот ей говорит, типа того, что шляются здесь всякие… «Нарушители», а их было человек 20, и должны они были заниматься строевой подготовкой 2 часа, всё это слышали. Женщина развернулась, прошла вдоль забора, перемахнула через него, прошла к Левашову, переоделась и предстала перед нарушителями и обалдевшим капитаном Рагожиным во всей красе: парадная форма, майор, Герой Советского Союза, кроме Золотой звезды, ещё ордена и медали. Не доходя до занимающихся метров 15, даёт команду: «Товарищ капитан, ко мне», и начинает его «воспитывать»: как надо относиться к женщине, и так далее. Рагожин хотел было распустить нарушителей, да не тут-то было, не разрешила. Отчихвостила она его как следует, и отпустила заниматься «своим делом», а он, бедняга, не о воспитании нарушителей думает, а о том, как убраться куда-нибудь. «Нарушителей» распустил, а кроме них, ещё зрители были, и испарился. Оказывается, это была жена Левашова, Фомичёва Клавдия Николаевна, которая после окончания Монинской академии ВВС не просто приехала к мужу, но и прибыла на новое место службы – она назначена была преподавателем тактики ВВС. До войны Фомичёва окончила аэроклуб в Москве, какое-то лётное училище, летала во время войны на «пешках» (Пе-2, пикирующий бомбардировщик), в конце войны её подбили. Самолёт загорелся, экипаж перетянул линию фронта и выбросился с парашютами, она обгорела, доползла до какой-то канавы и там валялась, пока кто-то из проходящей мимо колонны пехоты не заинтересовался, почему это лётчик лежит, надо документы взять. Подошёл, тронул, она застонала - госпиталь, пластические операции на лице, руках, а тут и война окончилась. После войны, за войну, присвоили ей звание «Героя». Поступила в академию, окончила, и направили её продолжать службу по месту службы мужа, к нам в училище. Она начала преподавать «тактику ВВС» на второй год учёбы, когда мы приступили к полётам на Як-18.

   А Рогожин с месяц по-божески относился к нарушителям, а потом опять начал свирепствовать. Да и нарушения, за которые отправляли на строевую подготовку, были не ахти какие серьёзные: не заметил офицера в городе, честь не отдал, опоздал из увольнения на 5-10 минут, ремень не затянут, а висит - мелочёвка. За серьёзные нарушения была гауптвахта, и самое большое наказание - отстранение от полётов.
   В начале октября в дождливую погоду отчебучил наш взводный Попович. Он был дежурным по роте и проводил отбой. Все легли, кто-то стал разговаривать, и Попович говорит: «Кто это там разговаривает? Товарищ курсант, я тебя съем». А Боря Лобанов из 2-го взвода говорит через полотенце: «Начинай с ж…» «Кто сказал?» А Юра Рачинский: «Все говорят». «Рота, подъём!» Построились. «Кто?» Молчим. «Надеть шинели, выходи строиться». Оделись, вышли, построились. «Кто?» Молчим. «Шагом марш, запевай». Вот тебе,.. бегом! побежали. «Шагом, запевай!» Идём, молчим. «Строевым!» Идём строевым. «Запевай!» Молчим. «Рота, стой!» Стоим. «Кто?» Молчим. «Ложись!» Легли. «Ползком!» Как бы ни так, лежим. «Встать! Ложись!» И так с вариациями до часу ночи. В казарму пришли все мокрые и грязные, но не сломленные. Давай чиститься и мыться. Уснули часа в три.
   Вспоминаю встречу с бывшим воспитанником нашего училища, участником войны, Героем Советского Союза Зайцевым, который, вспоминая отдельные эпизоды из фронтовой жизни, говорил о необходимости спортивной подготовки. Лётчик, говорил он, должен быть здоровым, нахальным и глупым. Он пояснил последнее: глупым в том смысле, что не надо изобретать велосипед, а то, что касается непосредственно лётной работы, надо знать назубок, это очень пригодится. Все инструкции и рекомендации написаны кровью многих лётчиков-испытателей, и нечего что-то новое придумывать.

   В один из последних перед экзаменами караулов был «интересный» случай. Получили мы оружие, патроны, снаряжаем диски. Кузьмичёв, снаряжённый диск, вставил в автомат, затвор передёрнул, и случайно нажал на курок. Раздались выстрелы. Мы все попрыгали на кровати, а по казарме пули от рикошета летают. Сашка растерялся, и курок сразу не отпустил - хорошо, ствол был направлен в пол, автомат был у него в одной руке, его повело по дуге, а пули веером от бетонного пола вверх пошли. Вся эта стрельба продолжалась секунду, полторы и выпустил он 12 пуль. Хорошо, на улице около казармы не было никого. Гильзы и пули собрали, и потом их списали на стрельбу во втором карауле.

   Вот так, потихоньку, мы и добрались до выпускных экзаменов за первый год обучения. Что за теоретический батальон сдавали, я за давностью лет не помню, помню только, что несколько человек пересдавали отдельные предметы за счёт отпуска, т. е. за счёт уменьшения его дней. Здесь отличился Коля Загоруйко из Харькова. Он нахватал три двойки, и к дальнейшим экзаменам не допускался (был ещё один или два, а разрешали пересдачу, если имеешь не более двух двоек). Пересдачу ему не разрешали, и должны были отчислить, так он после отбоя (через 15 минут, когда разрешалось вставать и выходить), подошёл к дневальному и отдал записку, которую дневальный положил в кучу, так как записок было много: кого во сколько разбудить – учить (экзамены). Когда все разошлись, дневальный стал сортировать записки по времени и видит: «Ребята, прощайте, не могу жить без полётов», и подпись: Загоруйко. Дневальный к Дергилёву, тот: «Рота, подъём», зачитал записку, посыльных за офицерами, остальным - Колю искать. Суматоха длилась часа полтора-два. Взводные и ротный прибежали из города, мы все его разыскиваем, все деревья осмотрели - нет его… Собаки в городе где-то вдруг лаем завелись, мы туда… Потом идёт командир роты с нашим командиром взвода (а Коля из нашего взвода был), и рядом ещё курсанты были, и слышат хрип - а это Коля зацепился подбородком за широкий ремень, которым и гимнастёрка, и шинель подпоясывается, и висит… Сняли, все ремни отобрали и на гауптвахту, в одиночку, Утром начальник политотдела его посетил, беседовал. «Не могу жить без воздуха…» Выпустили его с гауптвахты, дали разрешение на дальнейшую сдачу и последующие пересдачи, поставили трояки - живи, но училище окончить с нашим выпуском он не сумел – отчислили с Як-11-го.

А как он плясал – лучший танцор был в училище!
А в середине года такой случай был: поспорил Загоруйко на бутылку водки, что выпьет эмалированное (12 литров) ведро лимонаду. Поспорили (я не участвовал), и вот в воскресенье, когда привели в дом офицеров на просмотр кино, все в буфет, накупили лимонаду, налили ведро (попросили в буфете) и Коля начал черпать кружкой из ведра и лакомиться лимонадом (а в туалет не ходить!). Народу в буфет набилось… Новые пари: когда остановится, когда лопнет… Начальник политотдела зашёл в клуб, видит хохочущую толпу у буфета, что там такое? Никак не пройдёт, а Коля уже и ремень снял и всё пьёт и пьёт… И ведь выпил! В туалет его чуть не волокли – раздулся, и говорит: «Я не напился…» Из туалета вышел и в фойе на стул рухнул – вот такие развлечения были.

 
   Отпуск был 30 дней, и 3-4 дня давали на дорогу. Выдали нам проездные документы, жалкие крохи от положенного денежного содержания, и числа 17-18 октября поехали мы по домам, к родителям, любимым девушкам, друзьям.

   Одновременно с нами в училище учились монголы и югославы, а раньше были и китайцы. Югославы были все офицерами, от старшего лейтенанта до капитана, они повоевали во время войны, неплохо говорили по-русски и были нормальными людьми, простыми в обращении. Они, восемь человек, уже оканчивали училище, и вот приехало ещё 10 человек, которых с последнего курса артиллерийского училища «перебросили на авиацию». Всё им не так, задираются, а проучить их нельзя - братья-демократы… Узнали про их «запредельные требования» старики-офицеры, отлупили их как следует, и стали они нормальными людьми, а когда офицеры в 1952 году окончили училище и уехали, они уже акклиматизировались. Югославы рассказывали, что у них офицера-лётчика должен был приветствовать первым старший по званию военнослужащий наземных войск. Забавно.

   21-го или 22-го ноября все отпускники собрались, и нас торжественно перевели во 2-й полк, в 3-ю авиа-эскадрилью. Построили, представили командира эскадрильи, нашего горьковчанина, Звонкова Александра Павловича (после выхода на пенсию он работал в горьковском аэропорту в наземной службе), командиров звеньев, инструкторов. У меня был командир звена Замотаев Александр Иванович, инструктор Шишков («слон», как его звали однокурсники - он уже в 5,5 лет получил две лейтенантские звёздочки на погоны – родился 29-го февраля). Наш инструктор, как и треть других инструкторов эскадрильи, окончили училище летом этого года, они прошли курсы подготовки инструкторского состава, и мы были их первыми курсантами. Я попал в 7-ю группу, и были в группе Сучков Виктор, Браженко Федя, я, Фролов Гена, Туркин Лёша, Кузьмичёв Саша.
   Построил нас инструктор и говорит: «Спортсмены, выйти из строя!» Я и Кузьмичёв вышли, «Художники!» - Гена Фролов вышел, «Участники самодеятельности!» - вышли Туркин и Сучков, в «строю» остался один Федя Браженко. «Вот ты, говорит ему инструктор, училище точно закончишь, а эти, показывает на нас, не зн-а-аю…»
   Короче говоря, когда, после «тёплых бесед» с инструкторами и командирами звеньев, эскадрилью построили, и командир эскадрильи предложил спортсменам, художникам и участникам самодеятельности выйти из строя, строй не шелохнулся, не вышел даже его племянник Гена Звонков, про которого уж кэ точно знал, что он занимался спортом (лыжи). Звонков даже засмеялся, и говорит: «Что, уже провели работу?» И, обращаясь к адъютанту, (начальнику штаба эскадрильи): «Разберись-ка с выпускными характеристиками и составь списки, кто есть кто». А в характеристиках за теоретический батальон было чётко указано, кто чем занимался, и каких высот достиг, так что инструкторские потуги не сработали.
   Да комэска и сам был спортсменом (борьба классическая), и выступал за эскадрилью на полковых, а за полк - на училищных соревнованиях в тяжёлом весе, и спортсменов уважал. Перевели нас в другую казарму, т. к. в нашу казарму будут вселяться курсанты нового набора, которые сейчас проходили карантин.

 
   Много было рассказов, кто как провёл отпуск. Лёва Ужкурелис, латыш, рассказал, что ему в военкомате на время отпуска выдали винтовку и две обоймы (10 штук) патронов, в их краях «зелёные» свирепствовали. Так, говорит и ходил с девушкой, одной рукой её обнимая, а другой винтовку…

   В эту зиму понаехало много белопогонников (врачей), и начали они над нами разные эксперименты проводить. Я попал на центрифугу, это «карусель» такая, сидишь в кресле, и тебе создают различные перегрузки, доходящие до 9. То есть, если у меня в то время вес был 55-56 кг, то мой организм испытывал нагрузку, сопоставимую с 500 кг. При этом требовалось гасить лампочки, зажигающиеся перед тобой на табло. Гасить надо было на скорость. Кто-то попал на лопинг - качели, вращающиеся на 360 градусов в вертикальной плоскости и с одновременным вращением вокруг продольной оси с такими же лампочками, кто-то на барокамеру. Выдёргивали прямо с занятий два-три раза в неделю на час-полтора, и в течение почти двадцати дней. Зачем? Через несколько лет мы поняли, зачем. Уже тогда, в далёком 52-м, проводились различные опыты, как влияют перегрузки на организм, пригодятся данные.

   Конец ноября, декабрь и январь мы провели в УЛО, где изучали уже не самолёты и двигатели вообще, а конкретно самолёт Як-18 с двигателем М-11, Як-11 с двигателем АШ-21. НПП (наставление по производству полётов), НШС (наставление по штурманской службе). По теории полётов аэродинамику самолётов Як-18 и Як-11, (Як-18 и Як-11 конструктор Яковлев, М-11 – Микулин, АШ-21 - Александр Швецов), приборное оборудование, ну и продолжали учить самолётовождение, тактику, начали ВСП (воздушно-стрелковую подготовку) и ещё что-то. По ВСП преподавал подполковник Плечкин, на занятиях у которого, дисциплина, надо прямо сказать, хромала, и уроки проходили скучновато. И вот как-то мы (классное отделение) решили провести опыт: сидеть тихо и внимательно слушать, и с тех пор занятия пролетали просто незаметно и очень интересно. Поделились этим опытом с другими, и все остались довольны. Изучали пушки авиационные НР-23 и НС-23 (конструкторы Нудельман-Рихтер и Нудельман-Сурьянов) со скорострельностью 800 выстрелов в минуту. На практических занятиях научились разбирать и собирать их буквально с закрытыми глазами. Кроме этого, был прекрасный тренажёр, сконструированный и изготовленный под руководством Плечкина, который прекрасно имитировал стрельбу и по наземным, и по воздушным целям - ну этим мы занимались, когда вернулись из отпуска после освоения Як-11го.

   Не заметили, как подошёл Новый год. С середины января начали изучать тактику ВВС, которую преподавала Фомичёва, а в первых числах февраля началась наземная подготовка, которую проводили инструкторы. Начали изучать «инструкцию по технике пилотирования самолёта Як-18», правила полётов на центральном аэродроме №1, на котором мы должны были начинать полёты; его «кроки», т.е. привязку к местности со всеми площадками для вынужденных посадок. Мы должны были точно знать, как действовать в случае реального отказа в любой точке полёта «по кругу» или в какой-то из зон (квадрат в воздухе, очерченный ориентирами на местности, в котором проводится отработка фигур пилотажа; отработка умения пилотирования по приборам, полётов строем); кроки аэродрома № 2, который мог быть использован в качестве запасного, если посадка на основной аэродром по какой-то причине невозможна, правила радиосвязи. Изучали парашют, его укладку, правила управления куполом при снижении и, прыгая со специальных площадок, стоящих на высоте 1 и 3 метра, «отрабатывали» приземление (так как перед полётами мы должны были совершить хотя бы по одному прыжку).
   Где-то во второй половине февраля, наконец дождались подходящей погоды, и с училищного Ли-2 в течение 2-х дней все отпрыгали. Парашют, как мне помнится, был ПД-47 с квадратным куполом. Мне, как внуку Глеба Евгеньевича Котельникова, пришлось прыгать первым в первом заходе… Главное, дали команду «приготовиться к прыжку», я подошёл к двери, её открыли, я стою в дверях, жду команду «пошёл», а мне сзади инструктор говорит: рано ещё, до точки выброса не долетели… Так я и стоял в дверях минуты четыре, ветер свистит, высота 800 метров, на мне, правда, одет парашют, а… Ну в конце концов прыгнул. Обошлось. Почему «обошлось»? А потому, что генерал Кованько, начальник Воздухоплавательных сил России, ещё в 1913 году сказал, что при прыжке у парашютиста обязательно оторвутся ноги – он генерал, ему видней… Странно, но мы прыгали без принудительного открытия парашюта, а как в реальных условиях, с открытием парашюта с помощью вытяжного кольца.

   Дней через пять-шесть начались долгожданные полёты. Вообще-то летать зимой, в сапогах кирзовых и шинели на рыбьем меху не очень приятно, а унты и тёплые меховые куртки и брюки были только у стартового наряда. То есть одевали хорошо только тех, кто обеспечивал полёты: «разбивал» старт и был стартёром или финишёром. Стартер или разрешал, по запросу лётчика поднятием руки, взлёт путём вытягивания белого флажка в направлении взлёта, или запрещал его, путём поднятия красного флажка, если на взлётной полосе были препятствия. А финишёр, стоящий у посадочного знака буквы «Т» (выложенной из полотнищ зимой чёрного, а летом белого цвета шириной один метр и длиной шесть метров поперечной и девять метров продольной), разрешал посадку путём поднятия вверх белого флажка, или запрещал посадку путём поднятия красного флажка и (или) дачей в воздух красной ракеты, если посадочная полоса была занята.
   Садились, как правило, правее посадочного знака, но были предусмотрены и другие варианты посадок путём выкладывания дополнительных полотнищ посадка левее «Т»: уход на запасной аэродром, посадка на колёса, (обычно садились на три точки: два основных колеса и заднее, под хвостом), посадка «на фюзеляж» и другое. Все эти сигналы были разработаны на заре развития авиации, когда не было радиосвязи. Устойчивая радиосвязь на наших истребителях появилась только во второй половине войны. И только в начале пятидесятых годов с началом эры реактивной авиации стали устанавливать радиостанции с кнопочным управлением, то есть на земле заранее настраивалось определённое количество частот (на МиГ-15 и -МиГ-17 их было четыре), и лётчику надо было просто нажать соответствующую кнопку. На Як-18 и Як-11 стояли сравнительно новые радиостанции с фиксированной частотой настройки (одной). А на Ла-9 стояли старые радиостанции, позволяющие настраиваться на много частот, но требующие в воздухе периодической подстройки.

   Ещё в начале войны на наших истребителях не было радиостанций, потом стали устанавливать на самолёты ведущих приёмники, потом ведущим установили и передатчики, а ведомым приёмники, потом уж всем и то, и другое. Были даже такие полёты «на радиосвязь», когда лётчику, пролетающему над аэродромом, давали какую-то команду (путём выкладывания комбинации знаков из полотнищ), и он, в случае, если её принял, выполнял соответствующий маневр. Поэтому всё управление своими ведомыми ведущий выполнял при помощи эволюций своего самолёта или жестами из кабины. На бомбардировщиках устойчивая радиосвязь осуществлялась ещё до войны за счёт связи при помощи азбуки Морзе. Все занятия в УЛО начинались с 15-минутной «морзянки», и к концу училища мы свободно принимали её со скоростью 50-60 знаков в минуту. Мы даже в УЛО в 1952 - 1953 годах ещё не приступали к изучению новых радиостанций.

   Летали мы зимой недолго, в общей сложности недели две с половиной, (а у меня как раз зубы болели…), и налетали всего часа по три-четыре. Потом началась весна, аэродром стал выходить из строя: за 6 часов стартового времени летали всего по 2-3 часа, ну и прекратили эти дёргания, но за эти дни полётов мы успели и загореть, и пообморозиться. Продолжились занятия в УЛО, но на душе уже было легче - скоро в лагеря! Как подсохло, а это было где-то в середине апреля, выехали в лагерь Дуплятка.

 

   В лагерь вывезли нас на автомашинах.

   Жили в огромной землянке, оборудованной электричеством и вентиляцией. Спали на койках в два яруса. Устроились быстро, так как уже появился определённый опыт переезда из одной казармы в другую. Матрасы ватные были, вытащили их на просушку, вычистили землянку, открыли двери, включили вентиляцию и к вечеру всё закончили. Отбой был как в училище в 22.00, так что успели мячик погонять.

   На следующий день началась наземная подготовка. Опять чертили кроки аэродрома, зон, площадок для вынужденных посадок, расположение запасных аэродромов Калмык и Танцырей, курсов, расстояний и времени полёта до них. Привели в порядок методический городок рядом со стоянкой самолётов, где у каждой группы была своя беседка рядом с «аэродромом», где «разбивался старт» и через неделю начались интенсивные полёты.
  

Что значит «разбивался старт»? В каждой группе был так называемый «методический чемоданчик». В нём хранилось всё необходимое для «розыгрыша полётов», а именно: красочный альбом, изготовленный нашим художником Геной Фроловым (из Дзержинска). В альбоме были выполненные в цвете все элементы полёта и по кругу, и в зону, вычерчены кроки аэродромов (основного и запасных), схема зон, описаны действия лётчика в нештатных ситуациях (отказ двигателя, пожар и тому подобное). Всё это, правда, было и в наших «рабочих книжках». Кроме этого, в чемоданчике были вырезанные из жести и соответственно окрашенные флажки, посадочные знаки, путём выкладывания которых можно было дать информацию лётчику при отказе радиосвязи, пара моделей самолётов, литература: НПП, НШС, инструкция по технике пилотирования. Оформление методических чемоданчиков было делом гордости группы, и при полётах на Як-18 и Як-11 у нашей группы методический чемоданчик, старанием Гены, был лучшим в эскадрилье.

   «Разбивка старта», а она производилась каждый лётный день силами стартового наряда (по очереди) заключалась в том, что на аэродромном поле производилась определённая разметка. Выкладывались посадочные знаки (полотнища и флажки, составляющие одну линию) с тем расчётом, чтобы посадка производилась строго против ветра. Левее посадочной полосы была «нейтральная», по которой производилось заруливание самолётов после посадки для повторного взлёта или на стоянку, где производилась заправка самолёта бензином и (или) осмотр матчасти. Между нейтральной полосой и стоянкой была взлётная полоса, «разбитая» красными флажками на 4-5 ворот, в которых останавливался самолёт перед взлётом. Между нейтральной полосой и взлётной, на уровне ворот для взлёта, но в 20 метрах в стороне, был «квадрат» 10 на 10 метров, где стояли скамейки, обрезанная бочка для окурков, и где находились курсанты, ожидающие своей очереди на полёт и «наблюдающий – сопровождающий», которым был курсант, перед этим летавший. В его обязанность входило сопровождать самолёт, держась за консоль (окончание) правой плоскости, со стоянки на старт, и наблюдать за взлетевшим товарищем в воздухе (и при полёте по кругу, и в зону) с тем, чтобы и инструктор (при самостоятельных полётах), и РП (руководитель полётов – комэска, или его заместитель) всегда знали, где находится самолёт любой группы. А после посадки встречать самолёт на уровне «квадрата» и сопровождать его или опять на старт, или на стоянку. Руководитель полётов был на СКП (стартовом командном пункте) – домике на грузовой автомашине, оборудованной радиостанцией, которая стояла рядом с «квадратом». При изменении направления ветра больше, чем на 20-25 градусов, полёты временно прекращались, и старт «переносился», т. е. разбивался заново. Бывало, за день переносился по 2-3 раза. Переносился он и в случае, если посадочная полоса была занята (подломали самолёт).
  

   Но вот что интересно: времени для занятий (по желанию) спортом было гораздо больше, чем в городе. Не было ежедневных двух переходов в УЛО (туда и обратно - это уже четыре), в лагере было всё рядом: казарма, столовая, аэродром, стадион. Распорядок дня был предельно прост: подъём в 4.00, зарядка, туалет, завтрак, переодевание в комбинезоны. В 5.10 - предполётная подготовка, где уточнялось задание на лётную смену и на мат часть - помочь технику расчехлить самолёт, построение, где метеоролог рассказывал последние данные по погоде, а командир эскадрильи давал последние указания. С 6.00 до 12.00 полёты, в 13.00 - обед, 13.30-15.00 - отдых (сон), с 15.15 до 16.45 - работа на мат части. С 17.00 до 18.40 - предварительная подготовка. На ней подводились итоги лётного дня, разбирались ошибки, давалось задание на следующий лётный день, проводился розыгрыш полёта ("пеший по-лётному"). То есть, один с моделью самолёта «летит» по кругу, рассказывая, что и как, а инструктор в любой точке «полёта» подбрасывает любому вводные: отказал мотор или ещё что, и на эту вводную любой из группы должен был ответить. В 19.00 - ужин и отбой в 20.00 - день закончен. В день полётов, если хоть один курсант поднимался в воздух, полагался «стартовый завтрак», состоящий из пары кусков хлеба со сливочным маслом, кружки чая или кофе, и нескольких ложек каши или, реже, картофельного пюре. Мы ему были рады. Если полёты были во вторую смену, а аэродром работал в две смены, так как батальон был разделён на две эскадрильи, то они начинались в 13.00 и заканчивались в 19.00. В 19.30 – ужин, до 21.00 - работа на мат части, и отбой в 21.30. В этом случае подъём был в 6.00, зарядка, умывание, завтрак - с 7.30 до 9.00, работа на мат части - 9.20-11.00, предварительная подготовка и в 12.00 - обед. 

   Все больше любили первую смену, и не было ни сов, ни жаворонков, этой выдумки интеллигенции, все были просто курсантами. Летали по очереди, неделю в первую смену, неделю во вторую. Первая смена: вторник, среда, четверг, пятница, суббота; вторая: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница. Такой режим работы был для того, чтобы офицерский состав смог побывать в городе, дома.

   Если эскадрилья начинала лётную неделю во вторую смену, то вся подготовка к полётам проходила в понедельник с утра, а если в первую, то подготовка к полётам была в понедельник после обеда. Вот так и получалось, что суббота и воскресенье были отданы спорту, в увольнение никто не ходил: некуда было, а кино привозили в субботу и крутили вечером на открытом воздухе. Каждый выбирал занятие по душе. Футбол, волейбол, баскетбол, хочешь - просто бегай, хочешь - ходи, а некоторые спали, как пожарники. Купаться было негде, но душ был, а в нём не только можно было самому помыться, но и постирать гимнастёрки, и главное – комбинезоны, которые за неделю пропитывались потом, пылью, бензином. Раз в две недели в баню на помывку куда-то возили, я уж не помню, куда. Между делом заставили опять прыгать с парашютом, опять с Ли-2, и приземлился я метрах в десяти от аэродрома, в поле, в двух метрах от бороны, брошенной кверху зубьями и не видимой в высокой траве. Ржавая такая, стою, собираю парашют, и мурашки по спине бегают. Спасли две макушки.

  Программу я усваивал хорошо, налетал около 33 часов, как и все, окончившие аэроклуб. Тем, кто аэроклуб не кончал, давали налёт по 40 часов. Мне, Саше Ерёмину, Боре Калагину и Юре Рачинскому давали летать больше. Программу мы закончили недели за полторы до окончания полётов всей эскадрильи на Як-18, и уехали в училище на сборы по ручному мячу перед соревнованиями на первенство Воронежского округа, которые состоялись в июле. Ну я об этом уже писал.

   Эскадрилья закончила полёты на Як-18, и на неделю вернулась в город для окончания изучения и сдачи зачётов по самолёту Як-11 и мотору Аш-21. Сдали, и мы полетели на соревнования, а эскадрилья через пару-тройку дней выехала для полётов на Як-11 на аэродром Танцырей, устроилась, провела наземную подготовку, и начала летать. А дней через 10 после начала полётов вернулись с соревнований и мы.

 
   У меня почти нет фотографий у самолёта, в самолёте. Почему? Наш комадир аэ Звонков за фотографирование на старте на неделю отстранял от полётов. Он говорил: «Я не хочу, чтобы курсантов из моей эскадрильи потом по чертежам складывали». Молодец! Поэтому я всю жизнь старался не очень-то фотографироваться у самолёта, а тем более в кабине. Предрассудок? Возможно, но зато я сейчас вспоминаю что-то, а в противном случае - кто знает?

 
   Как-то наш физрук Черезов спрашивает у дневального: «Сколько будет 49 разделить на 7?» Ему отвечают: «Надо, товарищ мл. лейтенант, таблицу умножения знать». А он говорит: «Я таблицу умножения знаю, а вот таблицу деления найти не могу». Шутник он был, однако.

 

 

 
   Наземную подготовку я прошёл индивидуально, то есть разнесли её по дням, согласно часам проведения, оформил рабочую книжку, и начал летать на Як-11. Жили в лагере Танцырей в деревянной казарме, койки были обычные, а не в два яруса, как в Дуплятке. Вся аэ помещалась в одной огромной комнате, посередине был проход, в котором были построения, а по сторонам койки в три ряда. Естественно, в конце казармы лен комната. Почему у лагеря такое странное название? Рядом, километрах в пяти-шести, была деревня с таким же названием. По преданиям на месте деревни в давние времена стоял цыганский табор, и была там одна цыганка, по имени Рей, которая славилась своими танцами. Приезжали издалека посмотреть на её танцы, так и пошло: «Поедем! - А куда? - Посмотреть на танцы Рей». Так и закрепилось это название за выросшим намного позже на этом месте хутором, впоследствии разросшимся в большую деревню под названием Танцырей. Надо признать, что девчонки, приходившие с парнями по субботам посмотреть кино на открытом воздухе, перед которым были танцы, действительно, танцевали неплохо.

 
   Одновременно с нами на одном аэродроме, но в разных сменах, летали и те «лётчики», с которыми у нас были драки в карантине и в УЛО, но теперь они были как шёлковые. У нас за период полётов на Як-18 по лётной неуспеваемости не отчислили ни одного курсанта, а у них отчислили 12 или 13 человек, и с Як-11-го продолжали отчислять. У нас тоже с Як-11-го отчислили человек 8, в основном тех, кто не из аэроклуба. Да и отчислили не из-за того, что летать не могли, а от того, что курсанты лишние были, и их отправили «на второй круг», то есть перевели в аэ на выпуск позже. Из нашего классного отделения отчислили Юру Тахтеева, который перевёлся в конце программы в Харьковское техническое училище (он и сам был из Харькова).

 
   Перед полётами опять прыжки с парашютом. Кому это надо? Ознакомились с этой прелестью, и достаточно, прижмёт - выпрыгнем, а раз выпрыгнем, то и приземлимся, так ведь? Прыгнул, вишу, спускаюсь. Перед самым приземлением угол сделал на ноги посмотреть и через 2-3 секунды нормально приземлился. Собираю парашют, а ко мне санитарная машина мчится… Оказывается на старте видели, как я ноги поднял, но не видели как опустил, и решили, что я на попу решил приземлиться. И санитарка приехала за мной, чтобы в госпиталь везти…

 

   После начала полётов на Як-11 не знаю почему, но «святая троица»: командир эскадрильи, командир звена и инструктор решили меня оставить после окончания училища инструктором - было такое право у училища: до 10% выпускников оставлять у себя. Меня это, конечно, не обрадовало, быть «шкрабом», то есть школьным работником, никто не желал. Нас учат - это им не повезло, но я учить никого не желаю… Почему выбор пал на меня? Летал хорошо, усваивал новое, что называется, с лёту, но главное – это, очевидно, то, что у меня была в то время отличная память, и все документы, инструкции, особые случаи у меня, как говорится, от зубов отскакивали. Чем бы они ни руководствовались, но дней через 10-15 после начала полётов на Як-11 на меня свалилась вся документация группы, а это каторжный труд, так как в наших лётных книжках, инструктор (читай – я!) описывал и давал оценку каждому полёту за день. Конечно, формализма было предостаточно, но соблюдалось железное правило: если ты (инструктор) дал замечание, поставил оценку «тройка», то не имеешь права переходить к обучению следующего элемента полёта, пока курсант не отработает на «хорошо» этот. И вот на ежедневном послеполётном разборе инструктор разбирает ошибки каждого, а я должен грамотно, без шелухи, всё оформить и помнить, что и кому надо отработать после поставленной тройки. Выручала не только память, но и то, что я ювелирно воспроизводил подписи и инструктора, и командира звена, и командира эскадрильи, и когда командир эскадрильи как-то спросил у инструктора, почему он давно книжки не несёт на подпись, тот, не моргнув глазом, ответил, что недавно носил и предъявил книжки… Посмотрел Звонков книжки и убедился, что действительно подписывал, видно, просто забыл… Но это в группе хранилось в страшной тайне. В рабочих же книжках курсантов, за замечания, данные командиром звена или эскадрильи, я никогда не расписывался, так как замечания сразу записывались, и книжка тут же давалась на подпись.

   В конце вывозной программы меня оторвали от полётов на зональные соревнования, опять в Воронеж. Сыграли три игры и вернулись дней через 8-10 домой. Подошёл я при прохождении вывозной программы к самостоятельному вылету и тут… Уже несколько дней меня и ещё несколько человек мучило расстройство желудка. Мы по народному методу употребляли водку с солью, которую приносил мужик из деревни. Как потом оказалась, она была отравлена, это потом доказали, и мужика привлекли. А нам всё хуже и хуже, группа освободила меня от работы на мат части, питался одними сухарями, а тут после подъёма перед зарядкой нам дали «бактереофаг», провоцирующий данный процесс и меня прорвало – одна кровь… Наш полковой врач подполковник Эдель заметил, как я, покачиваясь шёл из определённого места - а после приёма этого снадобья нам было приказано сходить в овраг, взял меня за руку и говорит: «Пойдём, покажи, где?» Я показал и начал отключаться, он меня доволок до санчасти, и очнулся я только через двое суток с температурой под 40, в Борисоглебске, в лазарете, в палатке в специально отведённом для таких больных месте… Это была эпидемия. Две недели я провалялся в лазарете (ребята говорили - вот до чего спорт доводит!). Приступил к полётам, инструктор говорит: «Ну, 10-12 полётов, и начнёшь самостоятельно летать…» Да не тут-то было, сел в самолёт, а что и как делать, абсолютно не представляю… Сделал и десять полётов, и двадцать, и двадцать пять - ничего похожего на то, как летал… Командир полка хотел отчислить, да вступился командир эскадрильи: «Я, говорит, верю, что он полетит, я его и на Як-18, и на Як-11 проверял», и оставил под свою ответственность – низкий поклон ему за это.

 

(Мотив: раскинулось море широко …)
Раскинулась линия взлёта,
Под килем сверкает костыль,
И крутится винт самолёта,
Вздымая песчаную пыль.
Инструктор стоит у кабины,
Инструктор зловеще молчит,
А вспомнишь о прошлом полёте,
И сердце тревожно болит.

   И как-то прорвало: ночью мне приснился сон, что я сижу в кабине самолёта, и одновременно как бы наблюдаю за своим полётом со стороны, произвожу посадку, чётко вижу себя в кабине самолёта, который под моим управлением описывает идеальную кривую и мягко касается земли, точно у посадочного знака. Настало утро (полёты были в первую смену). Я начал, как обычно, с инструктором полёты по кругу – один полёт длится шесть минут, (запланировано было пять).

   После двух полётов инструктор дал команду: «Рули на стоянку» - зарулил, «Выключай мотор» - выключил. Вылезает из кабины и говорит: «Сиди». Ни я, ни группа ничего не понимаем (а группа всегда у своего самолёта находится), видим, инструктор идёт с командиром звена - ну, думаю, всё, отлетался, на отчисление. Замотаев, командир звена, говорит: «Готов?» Я говорю: «Так точно, готов». «Ну, говорит, полетели».

   Сделали три полёта по кругу, во время которых у нас два раза «мотор отказывал», после третьего полёта зарулили на стоянку, вылезли, и я, как положено, говорю: «Товарищ старший лейтенант, разрешите получить замечания», а он мне: «Какого хрена дурака валял? Отчислить могли, бить тебя мало, иди, кури, и жди командира эскадрильи».

   А командир эскадрильи был в воздухе и кого-то из курсантов проверял по плану, так как в тот день руководил полётами его заместитель. Инструктор полетел с кем-то в зону (двадцать пять минут), после полёта зарулили на стоянку, и пошёл докладывать командиру эскадрильи о моей готовности к проверочным полётам перед самостоятельным вылетом. Кто-то из группы побежал в лагерь, в буфет, за традиционным «Казбеком», восемь пачек которого выкладываются в «квадрате» в день самостоятельного вылета для всех желающих, и по пачке инструктору и технику самолёта.

   Подошёл командир эскадрильи с инструктором, я доложил о готовности к проверочным полётам, и полетели. Вместо трёх, как обычно, полётов сделали два, в одном из которых было два «отказа мотора» и опять на стоянку. Вылезли: «Товарищ майор, разрешите получить замечания», а в ответ: «Я тебе пофырдыбачу, ишь ты, он инструктором не хочет оставаться. Давай книжку (рабочую)». Написал: «Разрешаю самостоятельные полёты», а группа уже в задней кабине мешок с песком, 50-килограммовый привязывает, (первые 10 из 40 полётов самостоятельных по кругу, летали с мешком, чтобы сохранить привычную центровку, а потом уж один).

   Неожиданно и для группы и, главное, для себя, вылетел самостоятельно в день, когда и не планировался. Вот такой сон вещий был. Инструктор, командир звена, командир эскадрильи, думали, что я «темню». Мол, задержусь с вылетом самостоятельным, инструктором и не оставят… Я подсчитал, что и перелетал-то я максимальную норму вывозных совсем немного: минимальная норма была 7 часов 20 минут, средняя 8.20, максимальная 9.20, а я взял провозных 10.20, то есть 10 лишних полётов, всего-то один час.
   Что у меня не получалось? Я «потерял землю». Дело в том, что после четвёртого разворота, вывод из которого производится на высоте 250-300 метров, самолёт пилотируется с расчётом, чтобы подвести его к точке начала выравнивания, которая находится в 250-260 метров до «Т», посадочного знака, на высоту 7-6 метров. Затем начинается этап «выравнивания», в процессе которого лётчик, уменьшая угол планирования, замедляет приближение самолёта к земле с расчётом, чтобы на высоте один метр самолёт был в положении горизонтального полёта. С этой высоты (этап выдерживания), по мере уменьшения скорости самолёта уменьшается подъёмная сила. Лётчик увеличивает углы атаки крыла, поддерживая подъёмную силу, с расчётом, чтобы, давая самолёту возможность гасить скорость и плавно снижаться, подвести его на высоту 15-20 сантиметров так, чтобы самолёт был в «трёх точечном» положении (то есть в таком положении, в котором он стоит на земле). С этой высоты происходит плавное приземление самолёта.

   Я же не мог точно определить ни начало выравнивания, ни подвод самолёта на высоту один метр. Как я потом понял, здесь была ошибка инструктора. Меня надо было, как начинающего, провести на «НПП» - низко полётной полосе, которая располагается правее посадочной, и с полётов на которой начинается обучение на самолёте, пройти 2-3 раза над ней на высоте 7 метров, затем 2-3 раза на высоте 1 метр. Всё это делается в одном 25-минутном полёте. А инструктор, зная, как я летал раньше, до этого не «дошёл», поэтому в воздухе у меня всё было, как в песне про неудачника курсанта:

…По КУЛПу скорость, шарик в центре,
Держал я в каждом элементе…
А вот посадка…

   КУЛП – курс учебно-лётной подготовки, в котором по упражнениям расписано прохождение программы лётной подготовки, методика прохождения упражнений, оценки и допуски отклонений; держать шарик в центре - это значит так действовать рулями, чтобы самолёт шёл строго по заданной траектории, не имея ни внутреннего, ни внешнего скольжения.
   Меня долго мучило: что со мной произошло? На Ла-9, а машина намного сложнее, я опять, как и на Як-18, вылетел самостоятельно первым в группе и в числе первых в эскадрилье, а тут… Уже потом, когда мы переучивались в г. Грозном на МиГ-15, и не было лётной погоды (а так как это были курсы по подготовке и совершенствованию инструкторского состава, то нас пичкали методикой, психологией, логикой, да и много часов), я задал вопрос: «Что случилось, почему?» И мне, а на моём примере – всем, объяснили, что так как полученные навыки (начало вывозной программы на Як-11), ещё не закрепились, то под воздействием высокой температуры из-за болезни эти ниточки навыков все уничтожились, сгорели, и мне надо было начинать с самого начала программы, сокращая, по мере усвоения, количество полётов в упражнениях, а не продолжать с того, на чём я остановился перед болезнью. Пригодилось ли в моей дальнейшей лётной жизни это разъяснение? Однозначно - да, когда я, волею обстоятельств, после сокращения по «М-200» сам стал инструктором, ну это уже другая история.

 
   Группу я постепенно догнал, хоть и ушла она по программе далеко вперёд, пока я был на соревнованиях, болел, и пока почти неделю мучился с посадкой. Просто планировал инструктор налёт ежедневный на 25-30 минут больше, вот и всё.

 
   В ночь со второго на третье октября я видел сон: Гена Фролов едет на полуторке, загруженной пустыми деревянными бочками, а потом во время работы на мат части я шприцую мотор, и вот прямо через стоянку с выключенным мотором планирует Як-11, врезается в землю, мы подбегаем, и из-под обломков вытаскиваем Гену… Летали во вторую смену, некогда сны разгадывать, и никому я про этот сон не рассказал. Начали полёты, я первым слетал с инструктором в зону «слепых полётов», это когда тебя закрывают «колпаком» и ты по приборам пилотируешь, выполняя команды инструктора (курсантская кабина впереди, а по приборам летали в задней, инструкторской), а взлёт и посадку производил инструктор. После меня ещё двое слетали «под колпаком», это упражнение было уже ближе к концу программы. Потом я самостоятельно слетал в зону на пилотаж, зарулил на стоянку для заправки самолёта, и должен был ещё один полёт выполнить опять в зону. Я уже садился в кабину, и вдруг инструктор (первый и единственный раз в жизни) спросил: «Ты стартовый завтрак ел?» «Нет, говорю, успею». «Иди, ешь, полетит Фролов, а ты после него». Слово инструктора закон, он царь и бог. Я Фролова проводил, как положено на старт, дал разрешение на взлёт. Гена полетел в зону. За ним должен был наблюдать я, но попросил Федю Браженко, пока я ем, посмотреть за ним – обычное дело в группе, друг друга частенько подменяли, главное, чтобы был наблюдающий. Полётами в тот день руководил командир эскадрильи. Я ем в «квадрате», и вдруг Федя кричит: «Товарищ командир! 71-й (позывной Фролова) в третьей зоне вошёл в пикирование с горизонтального полёта!» А в пикирование входили только с разворота. Комэска в микрофон: «71-й, выводи! 71-й, выводи! (его ещё видно было), 71-й, выводи!» Самолёт скрылся за горизонтом и в том месте, где он скрылся, появилась струйка дыма. В воздухе был зам. комэски, он ему передал: «02, посмотри, что там, в третьей зоне». Пока он летел туда, в квадрате все замерли. 02 передаёт: «Прекращайте полёты».
   …Послышался звук УЛа-9-го: прилетели на спарке (самолёт с двойным управлением, на котором проводится обучение), командир полка и заместитель начальника училища по лётной подготовке и порулили прямо к лагерю на ночную стоянку. РП дал команду собрать старт и всем рулить на стоянку. Нас, остатки, построили - и шагом марш в лагерь. По дороге завернули на стоянку, забрали из самолётов парашюты, сдали их в парашютную комнату. Нашу группу развели по разным комнатам. И давай мы описывать процесс проведения нашей подготовки к полётам. Наземной подготовки, предварительной, предполётной (рабочие книжки у нас отобрали, а лётные уже опечатали).

   Из города на машине прибыли представители особого отдела, и давай нас пытать по новой, что и как делалось, напишите. «Да мы…» - «Пишите и меньше разговаривайте». А мы все по разным комнатам, не сговоришься. Написали, сдали - сидите, можете курить. «Покурили? Теперь напишите на отдельных листках, как и когда в последний раз проводилась наземная подготовка, по какому упражнению, как проводилась предварительная подготовка, сколько минут уходило на подведение итогов лётного дня, сколько минут на задание, сколько минут на самостоятельную подготовку, как проводился розыгрыш полёта, сколько минут, когда последний раз летал Фролов, куда?» Отдыхайте, курите из комнаты не выходить. Минут через 30: «Так когда последний раз летал Фролов, куда, как он, на ваш взгляд, усваивал программу, напишите, как проводилась…».

   Ужин нам из столовой принесли, но мы только чай попили и опять: «Как проводилась, когда, по сколько минут на каждый раздел, о чём ещё говорили во время проведения наземной…».

   Курим…

   «А теперь подробно на одном листе: как, когда, по сколько минут…».

   Кончили пытать часов в 9 вечера, а инструктора - ещё позже. Все всё написали правильно (разница продолжительности проведения различных этапов проведения предварительной, наземной, предполётной подготовок в минутах не превышала 3-4 минут), а как иначе? На первой же наземной подготовке инструктор продиктовал нам для записи на отдельные листки весь этот процесс, и сказал: «Кто не выучит всё это, как вывод из «штопора» летать не будет» (а вывод из «штопора» мы знали, как дважды два). Записали, выучили, листки отдали ему, а он их порвал и выкинул. Чудит мужик подумали мы. Ан нет...
   А у Гены что произошло? После выполнения восьмёрок: двух виражей противоположного направления (зоны всегда начинались с выполнения виражей, а Гена только начал выполнять задание), сорвавшийся с крепления аккумулятор, который находился в районе хвостового оперения (стабилизатора), попал под качалку руля высоты, и когда Гена вывел самолёт из виража, заклинившие рули перевели самолёт на пикирование. Гена, как и любой другой на его месте, попытался вывести самолёт из пикирования - не выходит, заело рули. Решил прыгать, а скорость растёт. Сдвинул, по привычке, сдвижную часть фонаря, отстегнул привязные ремни - и рывком влево, выбрасывается из кабины, цепляется голенищем левого сапога (внешней частью) за 10-сантиметровый штырёк с шариком, служащий для открытия фонаря на земле, рвёт голенище сапога, а главное - теряет скорость рывка.
   А скорость пикирования всё растёт, его ударяет хвостовым оперением по голове (вот он, зацеп!), и убивает - вся голова была разбита. Когда машина подъехала к месту катастрофы, там был пастух, пасший стадо коров рядом, и он видел, как со страшным рёвом (раскрутка винта), самолёт под большим углом врезался в землю. Тело Гены было как кисель.

   На следующий же день всем стало ясно, в чём была ошибка Гены (единственная!): на сдвижной створке фонаря в передней его части, впереди головы, находится «шарик аварийного сброса фонаря», дёрни его - фонарь сорвётся, и выход из кабины станет шире на 9-10 сантиметров, и зацепиться не за что будет.
   Ну, это всё на земле всем ясно, а сам сообразил бы? Как говорится: когда в воздухе беда, умников на земле до черта. Так наш выпуск понёс первую и, к счастью, единственную потерю, связанную с катастрофой.

Всю ноченьку в морге курсант пролежал,
В костюме пилота одетый.
В руке искровую свечу, он держал,
А рядом стояло магнетто…

   Хоронить Гену домой, в Дзержинск, повезли на училищном самолёте Ли-2. Вместе с ним полетели два офицера и три или четыре (не помню) курсанта, которые вместе с ним учились в аэроклубе в Дзержинске, и знали его ещё до училища. С нашей группы не полетел никто.

...Гена полетел вместо меня, а как бы в этой ситуации действовал я? Уверен, что, как и он, пытался бы вывести самолёт из пикирования и, как и он, принял бы решение прыгать, весь вопрос только в том - как бы я открывал фонарь. Если бы, как Гена, сдвинул - то и результат был бы такой же, а вот если бы сорвал аварийно, результат мог быть иным.

   Утром на другой день после катастрофы построил нас командир аэ, а все понурые стоят, почти не спали, и говорит: «Что головы повесили? Это авиация, знали, куда шли. Не все из вас до старости доживут, поэтому, кто боится - а ничего в этом постыдного нет, подойдите ко мне и признайтесь. Даю слово, никто знать не будет, а я найду способ или отчислить, или перевести, если есть желание, в училище другого вида войск. Вопросы есть? Нет? Разойдись».

    Грубо? Да, но своевременно.

   После обеда все группы начали заниматься наземной подготовкой с инструкторами, а мы - с командиром звена, так как с инструктором и со всей документацией разбирались в городе, в особом отделе. После катастрофы эскадрилья дня четыре или пять не летала, занимались наземной, да гоняли в футбол, а наша группа не летала ещё больше – всё разбирались… Эскадрилья начала летать, всем оставалось до окончания программы пара-тройка лётных дней, а нам… Мы ходили по нарядам.

   Наконец и нам полёты разрешили. Командир АЭ распорядился выделить нам второй, а потом и третий самолёты, командир звена и инструктор взялись за нас, как говорится, в четыре руки: всем нужны были контрольные полёты, полёты под колпаком, по маршруту, да и самостоятельных оставалось много. Эскадрилья закончила программу и «работала на нас», обеспечивала стартовый наряд, короче - всё для нас, летала только наша группа, но в обиде на нас не были: окончим мы, и сразу уезжаем из лагеря в город и в отпуск.

   Закончили, переехали в город и нас отправили по домам, в отпуск.

 
   После отпуска начали вплотную изучать самолёт Ла-9, с мотором АШ-82фн, (форсированный с принудительным нагнетанием воздуха) и продолжали «зачищать хвосты» по ранее начатым предметам.

    Приехали из отпуска, через месяц-полтора начнётся наземная подготовка по Ла-9, надо оформлять альбом, а Гены-то нет… Вот тут мы и взвыли: кто альбом оформлять будет? С Геной горя не знали, а сейчас - кто, как? Принял я это на себя с условием, что Кузьмичёв, как старшина звена, пусть договаривается с другими старшинами аэ, а я буду каждый день ходить патрулём в драматический театр. Две с половиной недели я «не вылезал из театра», но альбом оформил, правда, не как Гена, он был художник и у нас был лучший альбом в эскадрилье, но и не хуже, чем у других.

   Как я «рисовал»? С большим трудом, но «рисовал». Купил в городе кальку и ходил по группам, выбирая лучший образец рисунка, переносил на кальку, с кальки на ватманский лист в альбоме… вырезал из целлулоидного подворотничка силуэты самолётов – ой, страшно вспомнить, а ведь и конспекты надо переписывать, и желательно - учить. Брал конспекты в театр, там читал. Вот, наверное, думали, кто видел - какой курсант прилежный, любую минуту свободную знаниям отдаёт. Хорошо, что на балконе, в антрактах как правило, никого не было, а во время действия я выходил из зала – темно. На занятиях, когда перекличку делали, я то отдыхаю перед нарядом, то отдыхаю после наряда - умора. Только один преподаватель по тактике, подполковник, говорил: ну, доберусь я до него.

   На тактику я налегал, и надо же было так случиться, что дня за два-три до экзамена за курс училища, я угодил в лазарет с температурой. Из лазарета я на экзамен благополучно утёк, и сижу вместе со всеми в классе. Было заведено: кто хочет без подготовки – оценка на балл выше, и я частенько этим пользовался. Без подготовки выходишь первым, берёшь билет и, если вопросы ясны, отходишь к доске и рисуешь схемы необходимые, формулы - то есть пока ещё четверо берут билеты, ты готовишься к ответу, вспоминаешь, если есть что… Кроме преподавателя, на экзамене был зам. начальника УЛО и ещё кто-то.
   «Кто без подготовки?» - «Курсант Котельников»! «Берите билет» - взял. Не помню все четыре вопроса, помню только, что досталась «завершающая стадия третьего удара», а их десять было, и разбирали мы их так, что заучивали фамилии не только командующих фронтов, но и армий, корпусов. Взяли ещё четверо билеты, сели готовиться, а остальные, как, положено, вышли из класса. Я, как оказалось, билет знал хорошо, ответил, и он говорит: «Молодец, отлично, без всякого лишнего балла».

   Я опять в лазарет, а ребята потом рассказывали, что когда все сдали и зашли в класс, чтобы подвести итоги, подполковник спрашивает: «А где тот, который всё время по нарядам ходит?» Ему говорят: «Так он же без подготовки отвечал». Подполковник давай искать мой билет, нет ли на нём какой отметины – нет, а ему говорят - он у нас всегда без подготовки все экзамены сдаёт. И у него, видно, на сердце полегчало, значит, я просто уникум такой, а не проходимец, который очень ловко его провёл, и конец занятий прошёл вполне, как бы сейчас сказали, в дружеской обстановке. А я и правда больше половины экзаменов сдавал без подготовки, на четвёрку я всегда знал, следовательно, пятёрка обеспечена, а если вдруг на чём-то и споткнёшься, то тройку я всегда получу, да плюс балл, итого четвёрка. Просто надо себя психологически заранее подготовить, и притом экзамены иногда затягивались до трёх, трёх с половиной часов, а ты уже давно свободен.

   И вот наступила суббота, 24 января, которую объявили обычным рабочим днём, так как выпускники опаздывали с выпуском и летали. Воскресенье 25 января - также рабочий день. Сидим в столовой, завтракаем, и смотрим - замело, метель началась, а мы должны были в УЛО идти. Смотрим в окно - выпускники с полётов идут, и после завтрака нам объявили, что сегодня выходной, и мы работаем по воскресному плану, а по плану лыжные соревнования. 25% стали готовиться к увольнению (вчерашнее, за субботу, увольнение пропало, а готовились к нему с четверга). Мы, человек 10-12, отправились на соревнования, увольняемые - в увольнение, а те, кто должен был идти в увольнение в субботу, перемахнули через забор (девчонки ждут!). Под видом соревнований через аэродром в город рвануло ещё человек тридцать-сорок, а так как денежное довольствие выдавали 20-го, деньги были, тем более, что на последнем курсе нам платили без экспроприации на заём…
   Соревнования (десятка) прошли, и мы с Мишей Дьяковым решили ещё по десятке прогуляться, потом встретили знакомых девчонок и поехали кататься на берег реки Хопёр, а он был довольно высокий и крутой, короче, приехали мы с Мишей к училищу, часов в 6 вечера, еле ноги передвигаем. На проходной нам - небывалое событие - ворота открывают (обычно через проходную проходили), и спрашивают: дойдёте? Дойдём, отвечаем, в казарму входим, а жили на втором этаже, над спортзалом, и нас встречают хохотом: ещё спортсмены приползли… А мы с Мишей действительно «приползли» - с утра не евши, набегались и накатались, как говорится, до упаду.

   Кто-то из командования обратил внимание на то, что курсантов в городе подозрительно много (в самоволку рванули не только с нашего выпуска, а и многие в училище, за исключением выпускников). На внеплановую проверку наличия личного состава начальник политотдела и начальник штаба вызвали всех командиров подразделений, и сами ходили по казармам и проверяли…
   Звонков пришёл, а часть эскадрильи выпивши, да мало того, что выпивши, так некоторые и лыка не вязали. Звонков приводил их в чувство и поднимал с кроватей с помощью кожаных перчаток, которыми хлестал по лицу наиболее отключившихся, но не всем это помогло. Когда эскадрилью построили, начальник штаба вместе с начальником политотдела начали обходить строй. Всех подозрительных мы поставили в заднюю шеренгу и всячески пытались их поддерживать, но человек пять было сразу отправлено на гауптвахту, кого-то оставили спать в казарме (гауптвахта была переполнена), а на другой день рота охраны получила возможность часть своих солдат отпустить в 10 - 15-дневные отпуска. В неё, роту охраны, на срок от трёх до шести месяцев были переведены более тридцати курсантов. Из них из нашей эскадрильи точно не помню, но что-то человек десять - двенадцать, а из горьковчан - Боря Лобанов (БЗ, как его звали свои, так как он в аэроклубе подрабатывал, работая на бензозаправщике). Из переведённых в роту охраны, большинство в дальнейшем отстали от своих выпусков. Лобанов и ещё трое не отстали, а остальные…
   Так 25 января стало для многих «чёрным воскресением».

 

   В начале февраля, сдав все зачёты по самолёту Ла-9 и двигателю Аш-82фн, мы выехали в лагерь Поворино, где начали лётную подготовку на «Лавочкиных». Зимой на заснеженном аэродроме летать довольно сложно, поле надо чистить, убирать снег, утрамбовывать, для того, чтобы летать на колёсах. Кроме того, определять расстояние до земли, когда глазу не за что зацепиться, было гораздо сложнее, короче, проблем - выше крыши. Но зато, когда нет погоды - балдей в казарме. Хочешь - спи, хочешь - читай, или в домино играй, но частенько команда была «лопаты в руки». Чистить много приходилось, но это как-то не угнетало, а наоборот, поднимало настроение - для себя чистим! Тем более, что у нас появилась лётная форма: унты, ватные штаны и меховые куртки. Кадры (как мы шутили), надо беречь, мы уже почти выпускники, а не какие-то первоклашки, начинающие летать на Як-18!
   В увольнение в субботу, если нет полётов, и в воскресенье отпускают, но на станцию (а Поворино - крупная ж. д. станция), в буфет, или в станционный посёлок в клуб никого не тянет - свежи воспоминания о 25 января… Наша т. Маня нам передаёт, что девчонки в посёлке говорят: «Не курсантов привезли в лагерь, а телят каких-то». Телята-то телята, а лыжню вокруг аэродрома мы, любители, всё-таки накатали. И, если не было полётов, кружок (километров семь-восемь) мы, человек восемь-десять, пробегали - так, для разминки.
   Запомнилось, как однажды в хорошую, лётную погоду, ясно солнышко светит - а нам полёты прекратили: приехал из училища замполит читать и обсуждать труд Сталина «Вопросы языкознания».

   Зло всех, помню, такое взяло: несколько дней ждали погоду, и на тебе. Не будет погоды - давайте изучать. Но было это в начале 1953 года и вопроса, когда изучать, тогда не было, пришла книжка - срочно в массы, пока не заложили, что полёты важнее труда нашего дорогого учителя.

Однажды в студеную, зимнюю пору
Я из лесу вышел, был сильный мороз.
Гляжу, по стоянке шагает фигура,
Частенько руками хватаясь за нос. 
В больших сапогах, полушубке овчинном, 
С ружьём за плечом, подпоясан ремнём. 
Откуда ты, парень? Из школы пилотов. 
Годка полтора уж, как я погляжу?
Какой полтора, уж седьмой миновало,
А я в караулы хожу да хожу.
Во всех лагерях побывал не по разу,
Дуплятка, Калмык, Танцырей, 
В них ветер гуляет со всех направлений, 
Да снегом заносит, как диких зверей. 
Всю зиму равняем мы лётное поле, 
Работаем ночью и днём, 
Ишачим, ишачим, как лошади в поле, 
А кто-то летает на нём.
Летать я хотел, как десятки хотели,
Таких молодых дураков, как и я.
Но эту охоту порядки отбили,
Про них мы не знали, друзья.
Теперь я мечтаю сорваться в гражданку,
Пожить, как не жил уж давно.
А ты подавайся на флот или в танки,
Летать здесь тебе не дадут всё равно!
Сказал, помахал вкруговую руками,
Винтовку поправил, притопнул ногой,
И вновь зашагал по стоянке уныло,
Качая о чём-то своём головой.

   Было такое во время войны, горючее, как говорится, на вес золота и выпускали из училища тех, кто программу схватывал на лету – фронт требовал лётчиков. Самолёты выпускали сотнями, а лётчиков не хватало, убыль в частях была огромная. Почему – к моим воспоминаниям это не относится, хотя я, по рассказам фронтовиков, причину представляю. В 1948–50 годах из училища выпускались курсанты, некоторые из которых поступили в училище ещё в 1941-44 годах, то есть учились по 6-7 лет. Только после войны, когда закончилась «мясорубка», начался нормальный процесс обучения, а не натаскивания курсантов для нескольких вылетов на фронте.
   В лагере Поворино нас застало известие о болезни Сталина и последующей его смерти. Был у нас приёмник «Мир», купленный в складчину, и по утрам, затемно, мы собирались у него, слушать бюллетень о состоянии здоровья дорогого вождя. Когда передали, что он умер, почти все плакали – умер наш вождь, лучший друг авиации, недаром нас называли «сталинские соколы»… Многие порывались ехать в Москву на похороны, двоих сняли в Пензе. Знали бы мы…
   Жили в Поворино в деревянном бараке с водяным отоплением, не мёрзли, как мне помнится, койки как в Дуплятке, в два яруса, баня под боком, еды хватало. Если не было полётов, инструкторы проводили повторные наземные и предварительные подготовки, иногда приезжали преподаватели из города, но всё это в основном было до обеда, а после него до темноты или на лыжах бегали, или в футбол играли двадцать на двадцать, или в домино резались. Конечно, приходилось и снег чистить (стоянки, склад ГСМ, городок, но лётное поле не ровняли - уже была техника), ну это всё как игрушки, со смехом и прибаутками. Отьелись, сил девать некуда было, и поэтому, когда во второй половине марта аэродром стал выходить из строя и нам дали команду возвращаться в город, все были опечалены. Опять УЛО, строй, песни… Лётных дней зимой было немного, налетали всего часа по три, три с половиной - ах, как нам в августе не хватило каких-то четырёх или пяти полных лётных дней…

А пока…

Весна. Механик, торжествуя,
Сливает в бочку антифриз.
Вдали комиссию почуя,
Усердно драит верх и низ.
(Евгений Онегин)

   Мы же вернулись в город, и в УЛО «подчищали хвосты», что по какому предмету не закончили. Занимались не по восемь часов, а по шесть, да и то перед выездом в лагерь было несколько свободных дней, и нас на прощание с городом каждый день отпускали в увольнение, и не по 25%, а все 50. Дошло до того, что желающих не оказывалось (деньги кончились). Ходили в основном одни и те же, у кого были прочные связи с местным населением, а остальные или пытались загорать на весеннем солнышке или пропадали в спортзале, если он был свободен, или валялись на койках в казарме.

 

 
   В начале апреля выехали в лагерь «Калмык». В Калмыке жили в палатках, по группам, замерзать не замерзали, а вот после первой смены отдыхать днём было, прямо скажем, жарковато, а жара в тот год была такая, что мы за три года не видели. Недалеко от лагеря были пара озёр, так они до того пересохли, что однажды мы лежим в палатках, ждём команду на ужин и вдруг слышим какой-то шум непонятный, потом крики из соседних палаток. Не поймём ничего, а вставать посмотреть лень. И вдруг по нашей палатке запрыгали лягушки - одна, две, десять, полсотни, сотня и не одна… Лягушки мигрировали через лагерь сплошным потоком, как река, дневальный у телефона, залез на столб грибка, а лягушки прыг да прыг, да где и не в один ряд, а в два-три слоя. Дали команду «на ужин», и старшина говорит: добирайтесь до столовой кто как может, строем было идти невозможно, ногу некуда поставить - сплошные лягушки. Их поток шириной был метров 35-30, и проходил центр потока прямо через палатки. Выбрались из центра потока - и в столовую, в метрах пятнадцати от столовой поток кончался, и только прыгали отдельные экземпляры – «боевое охранение», как кто-то точно заметил, как на марше. Пока ужинали, основной поток проскакал, и прыгали за ним, догоняя его, отдельные лягушки. Было два гнезда для палаток подготовлены, 4 на 4 метра и глубиной 80 сантиметров, так они лягушками были заполнены до краёв, и пришлось дневальному их лопатой из гнёзд выбрасывать, так как из этой копошащейся массы всем им было не выбраться. В палатку попало всего штук 10-15, поймали и выбросили – догоняйте своих, вот какая сушь в то лето 53-го была.

 
   Летали в Калмыке в две смены опять с бывшими спец - школьниками. Вывозные полёты, которые мы начали ещё зимой, летом проводились одновременно с «рулёжкой» - это когда на боевом Ла-9 отрабатывалась «имитация» взлёта. То есть самолёт выруливал как бы на линию взлёта, и курсант «производил взлёт»: увеличивал обороты мотору, производил разбег, с набором скорости поднимал хвост самолёту и, плавно убирая обороты мотору и опуская хвост, делал пробег якобы после посадки. Сделали мы по 8-10 таких взлётов – посадок, для «рулёжек» использовались не летающие, отработавшие своё, и списанные самолёты.
   В каждой группе было по два самолёта: спарка, УЛа-9 и боевой Ла-9. Машины были не так уж старые по годам, как сильно изношенные, моторы буквально «сыпались», и техники предпринимали поистине героические усилия, чтобы самолёты летали, поэтому полтора часа работы после полётов на мат части было явно недостаточно. Их хватало только на то, чтобы вымыть мотор бензином с добавлением керосина, и вымыть сам самолёт, который был в масле, подтёках гидросмеси, копоти и грязи, и оказать технику небольшую помощь по регулировке чего-то. Поэтому частенько приходилось после отбоя, украдкой, пробираться на стоянку для помощи технику в ремонте мотора и его регулировке, и благодаря этому мотор АШ-82фн мы знали, как никакой другой. Мыли мотор кистью, труднодоступные места шприцевали, а вот самолёт приходилось мыть тряпками, этилированным бензином Аи 91115, и рукам нашим доставалось от этилки предостаточно. Причём мыть планер приходилось по два раза, так как масло отмывалось бензином, а гидросмесь и грязь - водой с мылом. Руки не у всех терпели такое издевательство, некоторые мучились раздражениями, меня это обошло.

   Открывая капот мотора, подставляли противень, так как частенько летели гайки.

   Вылетели все самостоятельно, а тут наступили дни с абсолютным штилем. А на Лавочкиных в штиль летать было очень сложно, поэтому летали только на спарках, с инструкторами. День сидим в квадрате и самостоятельно не летаем, второй, уже все контрольные полёты «выбрали». На третий день на старте тишина, контрольных полётов больше нет. Звонков принимает мужественное решение: от каждой группы (а их 10), выделить по одному курсанту, дать ему два контрольных полёта по кругу (взлёт – посадка), после которых тот с рабочей книжкой, где записаны замечания инструктора, идёт к нему на подпись и он решает, разрешить самостоятельные полёты, или нет. Если этот курсант самостоятельно слетает хорошо, группе разрешается следующего «запускать», нет - группа сидит на земле. От нашей группы полетел я, слетал нормально два самостоятельных полёта по кругу и ушёл в зону, а инструктор давал контрольные полёты следующему.

   Но в первый день эксперимента начали летать не все группы, некоторым и контрольные полёты не давали. На другой день прилетел командир полка (я не помню его фамилию) посмотреть на эксперимент, а в училище было ещё три эскадрильи, летающие на Лавочкиных, и ни одна не летала в эти дни самостоятельно. Посмотрел, посидел с нами в квадрате, что-то поспрашивал, с парой курсантов слетал по контрольному полёту в зону и улетел, а к тому времени все группы (но не все в группах) летали самостоятельно. На другой день, с опаской, начали летать и другие эскадрильи. Полёты на Як-18 и Як-11 не прерывались. Штиль стоял больше недели, и что интересно - таких «длинных» штилевых дней никто не помнил (всё против нас, как мы поняли позже).

   На Лавочкиных управление выпуском и уборкой шасси, выпуском и уборкой закрылков (уменьшающих посадочную скорость) было с помощью гидросистемы, а управление тормозами и пушками (их было четыре 23-миллиметровые НР-23) производилось с помощью воздуха, и поэтому при каждом заруливании на стоянку самолёт дозаправляли воздухом. Стоянка была длинная, до ста пятидесяти метров, а баллоны со сжатым воздухом могли оказаться на другом конце стоянки. И вот вылезешь из кабины после полёта и бежишь за воздухом. Поставишь баллон на попа, потом пригнёшься - и на плечо, и трусцой к своему самолёту, а баллон, между прочим, весил, когда он был полным, 70 килограммов, и ничего, никто не надорвался. Была тележка для перевозки баллонов, но не всегда она была рядом с баллонами, да на плече как-то быстрее, а время, как всегда, поджимало.
   В Калмыке был анекдотический случай: взлетает Боря Скудин самостоятельно (а взлёт на Ла-9 был сложным элементом), и самолёт, под управлением Бори, не выдерживает направление, а идёт по широкой дуге с изменением направления взлёта почти на 180 градусов. РП (руководитель полётов) даёт команду прекратить взлёт, да куда там, Боря растерялся, самолёт прёт на квадрат, мы начинаем разбегаться, и вот недалеко от квадрата, Боря самолёт «подорвал», то есть заставил оторваться от земли на минимальной скорости. Самолёт закачался и должен был бы рухнуть на землю. Но, каким-то чудом, коснувшись левой консолью плоскостьи земли, чертит по земле дугу, длиной метров 30, крен в это время увеличивается градусов до 45-50, скорость полёта увеличивается, эффективность рулей возрастает, и Боря каким-то образом прерывает контакт самолёта с землёй, выводит самолёт из крена и взлетает. Всё это произошло за считанные секунды, никто и испугаться не успел. По всем законам аэродинамики, в центре аэродрома должна была произойти как минимум авария, но к счастью, всё обошлось, а за Борей до самого выпуска сохранилось кличка «циркач».

   Я сейчас уже точно не помню тактико-технические данные самолёта, но длина у него была метров восемь, вес около трёх с половинной тонн, не широкая по ширине колея шасси, а мотор мощностью в 1850 лошадок.
   При изменении положения плоскости вращения винта (подъём хвостового оперения) создавался большой гироскопический момент, и самолёт уводило в сторону. Если опоздать его удержать в заданном направлении, то при резком изменении направления на разбеге при взлёте или на пробеге после посадки на пять – десять градусов, заднее колесо (дутик), выходило за колею шасси, и самолёт становился почти неуправляемым, и мог сыграть «лезгинку», то есть крутануться. А бывает, при этом и шасси сложатся, и лежит самолёт на брюхе с последующим снятием и исправлением винта, а то и переборкой мотора. Такие случаи бывали, вот почему летать в штиль было очень сложно, ветер хоть как-то помогал выдерживать направление. В этом случае был только один способ удержать самолёт от разворота - воспользоваться тормозами, но тут была опасность встать на нос, а то и перевернуться.

   Мне за сорок часов налёта на Лавочкиных только три раза пришлось воспользоваться тормозами: раз на взлёте, и два раза на пробеге после посадки, но, когда хвост отрывается от земли, ощущение не из самых приятных. И ещё в Калмыке был случай: только я занял зону и, доложив о её занятии, получил разрешение на выполнение задания, как поступила команда: «Всем прекратить задания и на посадку». Я успел виражи выполнить, и только приступил к выполнению вертикальных фигур пилотажа. Доложил о том, что команду принял, задание прекратил. Вышел из зоны, и уже недалеко от круга крутанул «бочку» (вращение самолёта вокруг продольной оси на 360 градусов), да не одинарную, а двойную… Звонков увидел и спрашивает: «Чей это?» инструктор говорит: «Мой, Котельников». «Разберись!».
   Почему полёты прекратили? Я только взлетел в зону, как на посадочной полосе «лезгинку» кто-то сыграл на пробеге. Только старт перенесли - ещё одна сыграна. Старт снова перенесли и РП решил всех посадить, чтобы убрать те два, а то скоро посадочную полосу переносить будет некуда. Да и психологически, курсантам заходить на посадку и производить её, когда на аэродроме пара самолётов лежит на животе, не очень приятно, так как неизвестно, почему они лежат. Я, подлетая к аэродрому, видел, что два на брюхах лежат, но почему – конечно, не знал. Сел, зарулил на стоянку, вылезаю, а мне сопровождающий говорит, что засекли моё художество и Звонков, и инструктор.

   Инструктор подходит и говорит: «Мэтр», а это значит что уже начатую яму под туалет длиной 5 и шириной 1,5 метра надо углубить на метр, а она уже была глубиной в два метра… Копать надо вместо полётов, а остальной режим - как у летающих. Три дня копал, а там глина как камень. Ломом разбивал, а уж потом лопатой выбрасывал. Мозолей приобрёл… Выкопал, доложил, инструктор проверил и продолжил летать. Вообще-то «мэтр» всё-таки лучше, чем гауптвахта.

 
   Где-то в июне прилетает командир полка в лагерь и говорит: «Звонков, у тебя курсантов лишних много, надо «на второй круг» отправлять, то есть больше летать не давать, а перевести их на другой поток, идущий за нами, с тем потоком они и будут заканчивать училище, месяцев через восемь после нас». Звонков говорит: «Никого отчислять не буду» (а весь этот разговор подслушал дежурный). «Не успеешь к выпуску, налёта много лишнего тебе на эскадрилью надо, лишнюю неделю полётов, а то и не одну». «Не буду отчислять», упирается Звонков. «Давай график, говорит командир полка, вот кто не закончил это упражнение больше летать не давать». «Воля Ваша, говорит Звонков, но я не отчисляю, давайте распоряжение». «Дам», говорит командир полка. График вели всегда, и каждый день инструкторы заходили в штаб эскадрильи и отмечали в клеточках продвижение каждого курсанта по программе – посмотришь на график, и вся картина эскадрильи перед тобой.
   Как выяснилось на другой день, рубежом «отсева» было упражнение 14. Отсеяли из АЭ восемь или девять человек, в том числе Загоруйко. Вот что наделал штиль. Из нашей группы не отсеяли никого, все 14-е упражнение закончили (в чём оно заключалось, я уж и не помню, помню только, что это было связано с полётами в зону). Все отсеянные должны были окончить училище со следующим выпуском, то есть через 8 месяцев после нас, а как уж у них получилось, не знаю, ведь надо было сначала инструкторский состав подготовить, на МиГи переучить, да и техникам переподготовка нужна. Как всё это было организовано, наш выпуск не знал.
   Руководил полётами, как правило, сам командир аэ, но иногда и его зам, если командиру кого-то проверить надо. Руководил командир виртуозно, иначе не скажешь. Самый сложный элемент - посадка, и на ней большинство неприятностей происходило, так он эти неприятности нутром чуял, и за доли секунды до начала возникновения ошибки поступала команда, как её не допустить. Говорил он по «микрофону» громко, и в квадрате всё было слышно. И вот на посадке только «задумает» самолёт отклониться от прямолинейного направления, как уже следует команда: «Держи правой, левой» и тому подобное. Если подсказывать приходилось очень много, особенно после «козлов», то после остановки самолёта в конце пробега следовало: «Заруливай, засранец, в субботу баню топить». Надо сказать, что на него никто не обижался, он никого не посадил на «губу», зла не держал.

   Так, после моей двойной бочки через несколько дней подписывал я у него в рабочей книжке замечания инструктора перед самостоятельным вылетом и только повернулся, как получил пинок по мягкому месту, и когда повернулся, он спросил: «Знаешь, за что?» И я ответил: «Так точно, знаю». Вот и всё. А в соседней аэ, в которой летали «спецы», был командир аэ майор Никифоров, так он говорил так: «Вы меня извините, товарищ курсант, но я вынужден арестовать Вас на пять суток». Так что лучше? А «засранец»… Так в авиации называются в шутку все, кому меньше 35 лет, а позже их зовут уже по-другому. «Старый хрен».

   В Калмыке, в соседней аэ на полётах был такой случай: летали они в первую смену и уже заканчивали, а мы на стоянке были, готовились к полётам во вторую. Вдруг видим - один Ла что-то заходит странно, мотор работает как-то не так, издалека проскакивает весь аэродром, уходит на второй круг и опять крадётся. А это у Мягкова сорвалась головка одного цилиндра (на моторе было 14 цилиндров - двухрядная звезда по 7 цилиндров в звезде) и обороты меньше 1500 не убирались. Ему РП командует: «Выключи мотор!» Мягков потянулся за стоп-краном, а высота была около метра, и мотор-то он выключил, но задевает плоскостью о землю - и Боже, что здесь началось… Самолёт начал кувыркаться, и когда мы и их курсанты к нему подбежали, остолбенели. Самолёт лежит на спине, плоскости загнуты к кабине, хвост почти к мотору загнулся, а между открытым фонарём и землёй щелка 35 см и Мягкова нет… Самолёт остановился на краю оврага, а из оврага курсант выходит и комбинезон натягивает. Живой, чертяка! (зачем в овраг ходил, понятно).

   А они через неделю гос экзамены сдавать были должны. Мягкова в госпиталь на проверку – ни царапинки, и с головой всё в порядке. Вот такой случай был, сам свидетель. Как он остался жив, для всех было приятной загадкой.

   А ещё до нас был случай: когда летали ещё на Ла-5х, и при вынужденной посадке фюзеляж самолёта (садились на брюхо) на насыпи около канавы разломился, а когда инструктор выскочил, и к курсанту - тот мёртв. Долго в госпитале не могли понять, что послужило причиной смерти. Оказывается щепка (а самолёт был из дэльта- древесины) от разлома фюзеляжа, как спица воткнулась между позвонков и на этом месте только небольшое пятнышко крови… Вот так в авиации бывает.

 

   Закончили летать в Калмыке, нас перевели в третий, выпускной, полк боевого применения, и мы вернулись в город для полётов на первом, центральном, и втором аэродромах. Весь инструкторский состав остался прежним. Начали летать на полигон с боевыми стрельбами, отработку маневра для выхода на дистанцию открытия огня по самолётам в воздухе (типовые атаки), полёты в зону для продолжения отработки техники пилотирования индивидуально, полёты строем, парой и звеном (четыре самолёта), воздушные бои - один на один и пара на пару. Уставали здорово: после первой смены обед и отдых – падаем, как убитые. Старшина расталкивает: выходи строиться на мат часть. И пока он последних в казарме поднимет, первые уже на улице, на траве лежат и досыпают…

   В тот год привезли к нам в училище очень, ну очень много арбузов по какой то смешной цене - то ли семь, то ли пять копеек за килограмм, так мы брали один арбуз на двоих вместо первого, а из второго ели в основном мясо или рыбу и чуть гарниру. Вот как уставали.
   Подходит суббота, кто желает в увольнение? Тишина… Можно было отпустить в город 14-15 человек, а набирается от силы пять, а бывает, и тех нет. Сплошное сонное царство, эх, где ты, молодость?

 
   Отвлекаясь, вспоминаю, что был у нас в училище начальник гауптвахты - сверхсрочник старшина Иванов, высокий, с хорошей выправкой, в меру упитанный. Он к нам ещё в карантин приходил и поддерживал морально, мол, поступите не переживайте. Потом, будучи курсантами, все его приветствовали и не просто так, на всякий случай, а из уважения, и между собой его все звали «полковник». В 1953 году его взяли чекисты. Да, он был настоящий полковник, только не наш, а Абвера. В училище он попал ещё в начале войны «после ранения на фронте», а после войны Абвер передал его ЦРУ США. И он продолжал работать на разведку, но уже американскую. Это нам рассказали в клубе, куда нас собрали чекисты, так как почти одновременно с ним взяли очень хорошо замаскированную так называемую «консервную банку».
   Дело было так. Один курсант похаживал к жене инструктора. И вот когда этот инструктор был в лагере, курсант во внеурочное время подался к своей подруге, евонной жене, а жили они в частном доме. Дверь была закрыта на крючок, он его приподнял лезвием ножа перочинного и вошёл. Всё тихо, он снял сапоги, на цыпочках поднимается на второй этаж – никого. И вдруг он услышал морзянку, поднимается на чердак - а подруга сидит в наушниках, и работает на передатчике… Он её сгрёб, связал, и как был, без сапог, полным ходом к подполковнику Львову в особый отдел. Львов на машину, и вместе с курсантом и парой солдат к ней (за сапогами…). Львов потом говорил - зачем прервал передачу, лучше бы… Вот сам и работал лучше бы… Оказывается, давно, до войны, в конце двадцатых годов отец этой дамочки (её ещё не было на свете) был завербован немецкой разведкой и передавал сведения об училище (училище организовалось в 1923 году).
Потом родилась дочка, подросла, начала шашни с курсантами крутить (как большинство девчонок в городе), в гости к себе водить, папаша постепенно дочку втянул в своё дело, научил, чему надо было, и после смерти отца она продолжила его дело, но уже на разведку американскую. Вышла замуж за лётчика (мечта большинства девчонок борисоглебских), сведений и данных стало ещё больше, и если бы не блуд, то неизвестно чем бы и когда её деятельность закончилась. В то же время был и третий случай, связанный с хищением сигнальных ракет, но я подробности не помню.

 
   Оживаем в воскресенье, утром перестираем комбинезоны - и на стадион (не все, некоторые продолжают спать), погоняем в футбол, волейбол.

 
   И вот числа 15-20 июля к нам в училище прибыл целый эшелон Ла-9х: СОРОК НОВЕНЬКИХ САМОЛЁТОВ!
   На наш, выпускной, полк дали целых двадцать! Радости!
   По формулярам налёт у них был от полутора часов до двух сорока, то есть просто облёты. Нам на группу дали два, и стало в группе три боевых и одна спарка. Четыре самолёта на пятерых! Богатство!
Под руководством техников стали всё проверять, смазывать, перебирать, регулировать. А тут четыре дня, а летали в первую смену, такие туманы стояли, что в 20 – 30 метрах ничего не было видно. Торчали на стоянке и доводили технику «до ума». И вот числа 4 или 5 августа просыпаемся, на улице солнце светит, ясно, а дневальный, дурак, проспал и подъём не сделал. Крик, шум: «Мы тебе…» «Успокойтесь, комэска приходил перед подъёмом и сказал, пусть спят сколько хотят, до завтрака, полёты на Ла-9 запретили…». Какой тут сон, умылись, оделись, позавтракали и опять в казарму.
Стоим у курилки, курим и командование ждём. Звонков идёт хмурый, мы его окружили: «Товарищ командир, что, почему…» - «Сам точно не знаю, знаю только, что полёты на Ла-9 запретили, даже самолёты со второго аэродрома инструкторам перегнать не разрешают» (а частенько мы взлетали на центральном, уходили на выполнение задания, а садились на втором, и наоборот). Так и отсоединяли плоскости от фюзеляжей и перевозили на автомашинах со второго аэродрома и из Калмыка, где начал проходить наземную подготовку и готовился летать на Ла-9х следующий за нами выпуск.
   Почему прекратили полёты на Ла-9х? На уровне правительства было принято решение подготовку лётчиков-истребителей на поршневых самолётах прекратить и впредь готовить только на реактивной технике. Мне до окончания лётной программы оставалось налетать всего ОДИН ЧАС СОРОК ПЯТЬ МИНУТ. Один полёт парой – 30 минут, две зоны – 50 минут, один полёт на полигон – 25 минут. Плюс государственный экзамен. Один час две минуты; полёт с проверяющим в зону – 25 минут, стрельба по наземным целям на полигоне – 25 минут, и два полёта по кругу на точность и качество посадки – 12 минут. Итого - ДВА ЧАСА СОРОК СЕМЬ МИНУТ, сдача по теории восьми предметов и получай заветные лейтенантские звёздочки, ведь мерки сняли, форму начали шить. Больше 4-х часов никому летать не оставалось, а это всего три - четыре лётных дня.
   Сто один выпускник бурлят, да ещё около ста двадцати, которые готовились летать на Лавочкиных, и которых привезли из лагерей. Командование училища улетело в Москву, мы ходим на мат часть и снимаем моторы с Лавочкиных, которые пойдут на транспортные самолёты Ил-14. Числа 8 или 9 августа из города, от девчонок, принесли новость. Нас отправляют на три месяца в город Грозный, для переучивания на реактивные МиГ-15… Командование в Москве. Моторы все сняли, выкатили самолёты в одну линию на аэродроме, и по таким родным хвостам - танком…

 
   12 августа днём узнали (разведка!): летит наш Ли-2 со всем командованием из Москвы. Все выпускники рванули на аэродром.
   Сел Ли-2, зарулил, выключил моторы, вылезло все командование, их окружили, пройти не дают: «Что с нами будет? Куда нас?» Шумят на нас: «Разойдись, дайте пройти», а мы не даём, мы уже не «ихние», мы «чужие». Потом Левашов (начальник штаба) говорит: «Через сорок минут строем в дом офицеров, всё доложим, всё расскажем». Пошли чиститься и готовиться. Построились - и в дом офицеров.

   Действительно, через 40-45 минут начальник училища (не помню фамилию), Левашов и начальник политотдела заняли места за красным столом на сцене. И довели до нас, что государственные экзамены за теоретический курс училища проводиться не будут (на чём, якобы, настаивал начальник училища) – не одни вы такие, звания, соответственно, не присваиваются. Нас, выпускников, двумя партиями 14 и 15 августа, отправляют в город Грозный, в инструкторскую школу (курсы усовершенствования лётного состава). Там мы пройдём 200-часовые теоретические занятия, налетаем по 20 часов на МиГах, сдадим государственные экзамены, и нам присвоят звания. Всё это займёт от силы 3 – 4 месяца. «Нам жаль, что погода и запрет на дальнейшие полёты на Ла–9х не дала Вам возможность окончить наше училище, а нам выпустить Вас офицерами, надеемся, что Вы не забудете годы, проведённые в стенах нашего училища» и ещё что-то. Короче, всё это мы уже слышали от девчонок, только не так цветасто. Накрылись лейтенантские звёздочки. Эх, не будь этих штилевых дней в Калмыке и туманов в Борисоглебске, мы бы успели сдать практику и приступить к сдаче теории и без этого эшелона самолётов, которые стояли мёртвым грузом где-то в запасниках. А мы на старье летали, то и дело отказы были, и просто чудо, да золотые руки техников, помогли обойтись нам без лётных происшествий. Был у нас штурман аэ майор (по-моему, Климов), так у него только в Поворино зимой было три или четыре отказа мотора с посадкой на вынужденную. Хорошо, всё обошлось, отказы были на высоте, и имелась возможность в двух или трёх случаях сесть на аэродром, и только раз - в поле, на брюхо, перетянув лес.

   Давай рассчитываться с училищем, получать на руки вещевые и продовольственные аттестаты, собирать вещи. Отпустили в город, обошли его на прощание, и 14 августа поехали в г. Грозный.

   В Сталинграде, а ехали мы в прицепном вагоне, почему-то стояли очень долго на запасных путях (часов 14-16). Посмотрели город, а так как сухой паёк закончился, в ход пошли часы, у кого они были. Часы ладно, а вот был у нас курсант Шавло, и был у него зуб золотой, да широкий такой, на нижней челюсти, так он с приятелями нашли зубного врача и продали ему зуб… Смотрим, идёт Шавло с дырищей во рту, смех, да и только.
Ч   аса три-четыре стояли на станции Тихорецк, здесь я увидел первого в жизни ишака на свободе, и не мог удержаться, чтобы не сфотографироваться с ним. Здесь же привязалась ко мне цыганка: «Давай погадаю», и хоть я про свою жизнь всё уже знал, но уступил ей. Сказала, что мама у меня умерла, жизнь была в детстве тяжёлая, но сейчас всё плохое позади, только умру я рано - в 29 лет на военной службе. То, что буду жить лучше - понятно. Война уже восемь лет как закончилась, пора. То, что на военной службе - понятно, раз курсант, значит, буду офицером (ведь не глупая же цыганка, должна разбираться в погонах). Раз офицер - так и должен погибать на военной службе (не под трамваем же!). А вот почему в 29 лет? Это была уже вторая гадалка. Первая сказала мне то же самое в 1948 году, когда я жил и учился в селе Зубриловка Пензенской области. Как сказал бы Штирлиц, это информация к размышлению.

 

 

===============

   Приехали в Грозный, а так как мы были первыми курсантами (школа-то офицерская), то первое время проходили через проходную свободно, ещё и честь нам солдатик, стоящий на проходной, отдавал. Поразило нас изобилие фруктов по смешным, копеечным ценам. Я с Юрой Ижеровским купили килограмма по два кишмиша, сели на стадионе и слопали. Долго потом нам не хотелось винограда, да и сейчас я его не очень люблю. А в подвальчиках лёгкое вино виноградное было по двадцать пять-двадцать копеек пол-литровая банка. Вот попали в райское место!

 
   Жили на первом этаже в большой казарме, здание для занятий было рядом, стадион и спортзал под боком, и был даже бассейн 25-метровый с трёхметровой вышкой для прыжков, и душ рядом.
   Через пару дней начались занятия по изучению самолёта УТИ МиГ-15 (спарка, самолёт с двойным управлением), МиГ-15 (боевой), конструкторы Микоян и Гуревич, аэродинамики самолёта со стреловидным крылом - всякие там «обратная реакция по крену, бафтинг, флаттер», нового радиооборудования, двигателей РД-45 (спарка) и ВК-1 (боевой), РД-45 – реактивный двигатель, ВК - Владимир Климов, вооружение - пушку НС -37, которая была для нас новая, и заодно повторили НС-23 и ещё чего-то. Занимались по 8 часов, быстро всё прошли, сдали зачёты и разбили нас по эскадрильям (как и были в Борисоглебске). Одна эскадрилья уехала летать в Моздок, а наша осталась в Грозном, и начала готовиться к полётам на аэродроме Катаяма, в восьми километрах от этой инструкторской школы. Разбили по звеньям, группам. Меня командир звена назначил старшиной звена, а это наряды всякие, отвечать за дисциплину и т. д., а инструктор ещё назначил и старшиной группы… Ну, а я всегда «лез» в начальство, и поэтому, связавшись с боксом и проводя много времени вне стен школы, я от старшинства в звене отвертелся. В группе были, кроме меня, Володя Пыркин, Ерёмин Саша, Сучков Витя и Коля Барков (отставший в Борисоглебске от своего выпуска). 

   Инструктором был капитан Смирнов, а командиром звена майор Семёнов. Опять, как водится - наземная подготовка, знакомство с аэродромом, самолётами, техниками. Выехали на аэродром, а самолёты чистенькие, беленькие, как-то непривычно стоят на трёх колёсах (два основных и носовое), почти как в горизонтальном полёте.
   Город нам понравился - весь в зелени, чистенький, только от протекающей через город реки Сунжа воняло нефтью. Народ приветливый, чеченцев в то время в городе не было, только в горах ещё за ними гонялась горно-стрелковая дивизия, очень много молодёжи. Рядом с курсами (по привычке буду называть училищем), метрах в трёхстах был клуб со странным названием ДИДР, расшифровку не помню. В городе было несколько кинотеатров, драмтеатр, хороший парк с огромной танцевальной площадкой, несколько институтов. Увольнения не зажимали, кто хотел, тот и ходил, ну, а у меня была пачка увольнительных подписанных и я, как спортсмен, мог выйти в город в любое время, было бы желание, а оно было не всегда.

 
   Закончили наземную подготовку, и в начале октября начали полёты. Приходим на мат часть, а самолёты чистенькие, ни тебе подтёков масла, ни гидросмеси, только пыль на плоскостях. Обзор из кабины намного лучше, чем на Ла-9, очень красиво в воздухе. Прекрасно виден Главный Кавказкий хребет. Видны Казбек и Эльбрус, сверкающие под лучами яркого солнца, да и рядом с аэродромом Сунженский хребет, у подножия которого, на прямой видимости с аэродрома, был полигон для наземных стрельб. Сунженский хребет не очень высокий (метров около шестисот), но весь в зелени, и тоже красивый, а главное - эти виды нам были в диковинку. Думали с полётами уложиться за два, два с половиной месяца, но не тут-то было, такой дождливой осени даже старожилы не помнили. Аэродром грунтовый размок и стал к полётам непригоден. Чтобы нас хоть чем-то занять, начали пичкать психологией, методикой, логикой. Занимались вначале по шесть часов, а погоды всё нет и нет, стали заниматься по четыре часа, и не шесть дней в неделю, а пять.
   Аэродром только просохнет, соберёмся летать, денёк полетаем и опять дожди, а потом, небывалое дело, выпал снег, и не просто выпал, а по-настоящему лёг, и хорошим слоем. Техники для расчистки аэродрома нет, не предусмотрена она в этих краях, и зависли мы до весны.
   От нечего делать занялся боксом (до училища я месяца три занимался в спортклубе при заводе «Красная Этна»), лишь бы на занятиях не сидеть, решил - пусть лучше морду бьют. Занимались в городе в институте нефти, а иногда ездили в посёлок Первомайский, на пригородном поезде, там очень хороший спортзал.

   Надо отметить, что проезд на общественном транспорте, включая пригородные поезда, решением горсовета для солдат срочной службы, а соответственно и курсантов, был бесплатным. Физкультура, как таковая, в этой инструкторской школе была в загоне, стадион был, но он в основном пустовал. Был ещё спортзал большой, примерно в две волейбольных площадки, стояли два щита баскетбольных, висели там кольца, стояли брусья и перекладина, да козёл с конём. Пол, правда, был бетонным. Я часто ходил в зал и завязал хорошие отношения с заместителем начальника училища по физкультуре полковником (забыл фамилию). Мы, группа боксёров, периодически ездили на встречи в институты, заводские спортзалы, короче, по занятиям я не очень скучал, тем более, когда они закончились, с помощью курсантов решили отрыть какие-то траншеи и ещё что-то.

   В начале марта месяца мы потеряли Петю Герасимова, он был из города Лодейное Поле под Ленинградом и чуть позже - Игоря Шебалкина из Горького. С Петей что произошло? Увязался он со мной в спортзал (я пошёл поработать на мешке и на груше), размялись, я работаю, а он на брусьях и перекладине занимается. Часа полтора я занимался, оба вспотели хорошо, оделись и пошли в казарму. Шинели сняли, и я на койку сел, отдыхаю, а Петя под кран с холодной водой пошёл мыться. Я ему говорю: «Брось, простудишься», а он: «Ничего, каждый день снегом обтираемся», и продолжает мыться. На другой день заработал себе ангину с большой температурой и его отправили в госпиталь, где он пролежал дней десять-двенадцать. Получил осложнение на сердце, и комиссовали его в апреле за два месяца до окончания программы. А парень не курил, не выпивал, и даже краснел, когда при нём матом ругались. До нашего училища он закончил у себя в городе педагогическое училище.
   А Шебалкина на последней перед выпуском медкомиссии признали «не годным к полётам на реактивной технике». Дали возможность сдать экзамены по практике на Як-18, дав перед этим немного полетать не нем, а теоретический курс он сдавал вместе с нами, и оставили его в Грозном инструктором на Як-18.

   Что хорошее было в этой аэропланной школе, так это бильярдная, в которой пропадали очень многие. Любил играть и я, а так как я был «спортсмен», и на занятия ходил по желанию, то пока все на занятии, имел возможность тренироваться и, как говорят, руку набивать - за час игры брали всего рубль.

По технике пилотирования МиГи намного проще Ла-9го, но вначале все излишне работали ногами на взлёте, пытаясь удержать самолёт на разбеге (привычка после Лавочкина), а его и удерживать не надо было, да и вообще ноги на МиГе нужны только на рулении, да иногда в зоне.
   Вообще МиГ по сравнению с Ла – это как трёхколёсный велосипед после одноколёсного, поэтому программу все усваивали хорошо, только вот не было лётных дней, чтобы её усваивать.
   Зимой попробовали полетать с военного аэродрома Ханкала, который в 18 километров от города (с другой его стороны), да ничего не вышло - уж больно полёты у нас интенсивные, и мешали мы строевому полку вести свою работу. Командир дивизии, в которую входил этот полк (а ещё два стояли в Гудермесе), дважды Герой Советского Союза Сергей Александрович Луганский, хотел помочь своему фронтовому другу, нашему начальнику, Герою Советского Союза Володину, выпустить нас пораньше. Не вышло, только день и подёргались.
   Луганский в 1952 или 53 году окончил академию генштаба, получил звание «полковник», и ехал с женой, а она была в положении, на торжественный вечер в Дом Красной Армии, посвящённый окончанию академии. На трамвайной остановке сажает он жену, как положено, через переднюю дверь (сам он был в гражданском плаще и шляпе), а какой-то милиционер жену его отшвырнул, она упала… Сергей Александрович выхватил пистолет и, разрядив обойму в милиционера, распахивает плащ, а под плащом две звезды Героя, куча орденов и медалей, и требует патруля.
   В конечном итоге его разжаловали до подполковника, и послали вместо корпуса на дивизию. Приехал он в Грозный, принимает дивизию – дел, конечно, много, и живёт пока в гостинице. Жена говорит: «Квартиру надо», а он в ответ: «Сходи в горсовет и попроси». Она пошла к председателю горсовета и говорит, что квартиру надо, а ей в ответ: «А кто ты такая?» - «Я, говорит, Луганская». «Много вас тут ходит!». Она в гостиницу, плачет. Приехал Луганский на обед, она ему всё рассказала, а он вместо обеда в машину, и на аэродром. Жена звонит нашему Володину: «Так и так, Серёжа в бешенстве» (а они по фронту друг друга знали). А Луганский на самолёт, и бреющим к зданию горсовета, перед ним «горку» на максимальном режиме двигателя, ещё одну, стёкол нет… Звонят Володину: «Ваш слушатель хулиганит», а Володин говорит: «Это не слушатель, а командир дивизии Луганский, с женой которого вы так неприветливо обошлись». И когда Луганский приехал в гостиницу, уже вещи в машину грузили.
   Так вот, забегая вперёд - Луганский частенько приезжал к нам на полёты, сидел с нами в квадрате, иногда делал какие-то пометки в блокнотик и подбирал себе лётчиков, которых он хотел бы забрать в дивизию. С этой же целью приезжал командующий авиацией Прикарпатского округа, также Герой, генерал-майор Нога. Видно, у многих лётчиков-реактивщиков не хватало, раз они свои списки отдали офицеру, который в Москву поехал за нашими званиями и направлениями.

   В конце марта прошли полковые соревнования по боксу, я в своём весе после 57 килограмм выиграл, а в апреле училищные, и мне пришлось выступать в категории до 54 кг. Пришлось вес сгонять и в парной, и последние сутки совсем не есть. Естественно, сил потерял много, а пришлось проводить в один день два боя. В первый день я оба боя выиграл - сил совсем нет, плотно поел. И хотя на другой день взвешивался до завтрака, было 700 грамм лишних, и согнать я их не сумел (просто времени уже не было), и с финального боя был снят. От расстройства даже фотографироваться в полковой команде не стал. Соревнования прошли, у меня второе место, и на округ я не поехал, а тут и полёты начались.

 
   На аэродром ездили на открытых машинах, и дорога шла как по аллее, по обеим сторонам которой стояли большие деревья белой акации. Запах был просто необычайный, даже голова кружилась. Летаем, а тут у меня приступ аппендицита (свои знахари определили), в санчасть нельзя, от полётов отстранят, а это… Креплюсь, тяжёлого не поднимаю, за парашют не берусь (он около 10 кг.) В субботу не летали – туман, и устроили кросс на 10 километров.
   Я метров 300 пробежал - и в сторону, присоединился к головке метров за 500 до финиша и окончил дистанцию ближе к хвосту.

   В воскресенье полёты были целый день. В понедельник я проверился командиром звена и командиром эскадрильи и сделал, как положено в первый день, два полёта самостоятельно. На вторник запланировано два контрольных и восемь самостоятельных (в день разрешалось не более 10 полётов), а у меня второй приступ… Дневальный с дежурным пару раз с полу поднимали, сознание терял.

   Во вторник получил два контрольных полёта, пересел на боевой для выполнения самостоятельных. На одной заправке 1410 кг керосина выполняли или три полёта по кругу, 18-19 минут, плюс расход на руление, или одну зону, 25 минут, и оставалось около 500 литров на повторный заход, если не сел с первого. При остатке топлива 300 кг загоралась красная лампочка, сигнализирующая о том, что топлива осталось на 15 минут полёта.
   Так вот, сел я на боевой и полетел, сделал один полёт, зарулил на второй, взлетел, сел, и чувствую в конце пробега - мне что-то плохо. Освободил посадочную полосу, на нейтральной полосе выключил двигатель, открыл фонарь и отключился. Меня вытащили из кабины и на полуторке, на носилках, которые четверо держали, в госпиталь. Там какой-то тип, видно, принявший меня за солдата, говорит: «Придуривается, служить не хочет». А я уже очнулся и говорю: «Выйду из госпиталя, и подохну на крыльце…». Женщина, майор, говорит: «Раздевайся». Чуть посмотрела – и на стол! Вскрыла, и аппендикс у меня лопнул, всё брюхо промывали, больше двух часов операцию «пустяковую» делали. Когда выписывали, она говорит: «Легко отделался, ещё бы полчасика, и всё». В очередной раз две макушки спасли!
   В госпитале продержали десять дней и пятнадцать дней освобождение от полётов… А у меня шов разошёлся, и гной сочится, так и ходил с нашлёпкой из марли с пластырем, а погода - мечта, все дни лётные.

   Прошло пятнадцать дней, а гной всё идёт, к врачу идти бесполезно - не допустит до полётов. Что делать? Хорошо, Мише Ерёмину ещё в Борисоглебске такую операцию делали. Врач полковой отсутствовал, вместо него кто-то был временно, нас не знал. Миша прошёл вместо меня и получил допуск к полётам. Ему ещё сказали: «Как хорошо зажило!» - «Как на собаке», ответил Миша.
   С допуском я к инструктору, он говорит: «Хорошо, начнём». Дал мне десяток контрольных, а самостоятельных планирует немного, и с таким планированием я группу и свой выпуск не догоню, тем более, что все уже прошли больше половины программы и осталось всем летать дней 10-12. Что делать?

   А где-то в начале весны приехали курсанты из Чугуевского училища, после Як-11, и я чувствую, что меня хотят к ним пристроить. А они начнут летать после того, как мы закончим, а пока меня частенько в стартовый наряд наряжают, вместо того, чтобы планировать больше. И хоть мало я летаю, но не расстаюсь с индивидуальными пакетами медицинскими. Заправку отлетаю - и в капонир, чтобы никто не видел, как я повязку меняю. И решил я обратиться к командиру полка полковнику Серёгину с просьбой дать возможность окончить со своим выпуском.
   Серёгин сказал, что он не возражает, но так как я здорово отстал из-за болезни, надо организовывать дополнительные полёты, а это только с разрешения начальника школы, и разрешил мне к нему обратиться лично.

   Ну что ж, терять нечего, записался на приём и через два дня начальник школы меня принял. Я как положено, чётко обо всём, что со мной приключилось, доложил, и просил разрешения окончить училище со своим выпуском. Он поинтересовался, какие у меня оценки по теоретическим предметам - «Троек нет, сказал я, 75% отличные». Володин сказал, что возможно, выпуск будет ускоренным и придётся летать и одновременно сдавать теорию: «Справишься?». Я ответил, что троек не будет. «Хорошо, сказал Володин, я дам полковнику Серёгину команду, а ты обещал без троек, так выполни своё обещание». За оставшуюся неделю полётов мне немного дали полетать, а два дня, когда сдавали практику, я был в стартовом наряде, чтобы не отвлекать сдающих.

 
   Через день после сдачи практики я начал летать с командиром звена Семёновым. На аэродром ездили на «козлике» командира полка, и на старт вытаскивали спарку и два боевых. Когда начали полёты парой (звеном не летали), ведущим при контрольных полётах был ещё кто-нибудь из инструкторов. Начали сдавать и теорию. Обычно на подготовку давали два-три дня, а мы сдавали очень интересно: сегодня с 8.00 и примерно до 14.00, потом с 16.00 консультация, а завтра сдаём с 14.00 следующий, потом день на консультацию и цикл повторяется. Поэтому я летал или с 10.00 примерно до 13, или утром с 8.00 до11.00 или 11.30, а летал я ещё с индивидуальными пакетами, гнойный процесс никак не закончится.

   Сейчас мне даже удивительно, как из восьми предметов я получил только три четвёрки, остальные были пятёрки. И ещё более удивительно, как я не загнулся.
   Сдавал опять без подготовки, а её у меня просто не было: сдаём с 8.00 , я иду первым, сдаю, переодеваюсь в комбинезон и в 9.00 на аэродром, полёты с 10.00 и часов до 13-ти. Как правило, летал две-три заправки самостоятельно и две-три контрольных, общее количество не должно было превышать пяти, из них пятая - контрольная (за заправку выполнялось или три полёта по кругу или одна зона). Полёты были в зону на пилотаж индивидуально, а потом и парой, со стрельбой на полигон, типовые атаки по самолёту в воздухе со стрельбой из фото пулемёта, полёты строем. Полёты в зону были с увеличением высоты: 4-6 тысячи метров, 6-8, 8-10, 10-12 и на потолок 14-15 тысяч метров. Два дня полётов пропали (один из-за погоды и один – воскресенье), а теорию сдавали, невзирая на день недели.

   Что сдавали? Самолёт МиГ-15 и Ути МиГ-15, двигатели ВК-1 и РД-45, аэродинамику, самолётовождение, радиостанции самолётные и наземные, тактику ВВС, историю партии, вооружение (на МиГе было три пушки: две НС-23 со скорострельностью 800 выстрелов в минуту и одна НС-37 со скорострельностью 400 выстрелов в минуту – получалось, что секундный залп трёх пушек был 11,4 килограмма – вес всех снарядов).

   Конечно, писали шпаргалки (я был освобождён), на те билеты, которые знали (сдавали 6 классных отделений), и тут Федя Браженко по одному предмету вытащил тот номер, на который шпору писал. Его спрашивают: «Шпаргалку надо?» - «Обязательно!» И вот читает он свою шпору, и так разволновался, что еле-еле на четвёрку ответил, всё трясся, что его засекут… Ему потом говорят: «Почерк-то твой, чего боялся?» Говорит: «Растерялся». А по двигателю не помню, кто, за шпорой вылез в окошко (на первом этаже), нашёл шпаргалку и залез опять в класс. Я все эти фокусы не видел – летал.

 

   И вот настал день сдачи практики, и в этот же день сдаём последний экзамен по теории - историю партии.

   Утром выехали на аэродром – мгла, ничего не видно, а у меня была одна самостоятельная зона, зона и полигон с проверяющим (командиром АЭ из строевой части), и два самостоятельных полёта по кругу на качество и точность посадки. Сидим, ждём. Час, два, три - потихоньку начинает рассеиваться. Ветерок подул - четыре, только через четыре часа после запланированного начала полётов я взлетел в зону.
   Сел и быстрее в спарку, к проверяющему, на полигон слетали, я в боевой и по кругу, пока спарку заправляют, после кругов зарулил, и на спарке в зону.

   Сели - и быстрее в город, в училище. Меня ребята на проходной ждут с формой и ведром воды. Отбежали в сторонку на газон, мне полили, умылся, переоделся - и сдавать (все уже часа полтора как сдали), номер билета знают все – 40, но из всех шести сдающих групп он никому не попался, и вопросов никто не знает. Вошёл, доложил, взял, билет. Вроде ничего: третий съезд РСДРП - знаю, апрельские тезисы - знакомо, организация и движение «Фронтовых бригад» - знаю, возникло на Горьковском автозаводе, а четвёртый вопрос уже и не помню, да до него и дело не дошло.

   Сидели трое: полковник и два подполковника. С меня пот льёт, не только от напряжения этого экзамена, а от напряжения всего дня, всё висело буквально на ниточке - не раздуй ветер мглу, уйди они, не дожидаясь меня - и всё пропало, ищи их потом, свищи. Но попались добродушные экзаменаторы, полковник говорит: «Расстегни воротничок, садись и рассказывай, как ты до такой жизни докатился?» Я вкратце рассказал. «Ну а теперь что ты знаешь о третьем съезде» – ответил, апрельские тезисы ответил и стал рассказывать о фронтовых бригадах и только я разошёлся, мне говорят, что им всё ясно и не зря они меня ждали и, если я согласен на четвёрку, то дальше отвечать не надо. Я встал и сказал: «Так точно, согласен». Они меня поздравили с окончанием училища, и я вышел. Слово, данное генералу Володину, я сдержал. На улице меня ждали почти все горьковчане – все переживали, ведь из 40 поступивших нас осталось всего 35.

 
   Я после всей этой нервотрёпки завалился спать, и спал почти сутки. Отправили наши документы в Москву на подпись Министру обороны (был им в то время Булганин Николай Александрович), и мы стали ждать, и ловить слухи, куда нас распределят. Надо признать, что в Борисоглебске служба разведки работала намного эффективнее, там за четыре дня до возвращения командования из Москвы мы знали, что с нами будет, а тут…
   А с другой стороны, в Борисоглебске училище было заметно в жизни небольшого городка, а в Грозном, кроме каких-то курсов на окраине города, были большие заводы, нефтепромыслы, институты и многое другое.

   Потом всё-таки из города сообщили: всех оставят инструкторами, мы пройдём дополнительное обучение (уже офицерами) из задней кабины, а потом распределят по училищам, Все, естественно, взгрустнули. Потом нас «отправили» в Московский округ, это вроде нормально, документы проездные уже в Москву начали выписывать, потом ещё куда-то «отправляли», а мы всё ждём-с. В увольнение – иди, кто хочет, даже разрешили носить «гражданку».

   Правда, караулами напоследок замучили (до этого не ходили), а тут почти полвыпуска сегодня, полвыпуска завтра, и так мы ходили, пока приказа о присвоении звания ждали, это что-то дней 10-15. Булганин в это время в Сочи отдыхал, так представитель школы (или курсов) ездил к министру в Сочи, за подписью.

   И вот 10 июля 1954 года часов в 10 утра стало известно о том, что приказ пришёл, а около половины выпускников в карауле… Меняется караул в 17.00, что делать? Надо получить форму, пришить офицерские погоны, а сверху пришпилить курсантские, которые снимаются после зачитывания приказа о присвоении звания, да к тому же половина выпуска сегодня же убывает к новому месту службы, поезд отходит в 22.00, а вторая половина уезжает 11-го.

   Решили, что те, кто не в карауле, получают необходимые документы, первое офицерское жалование, форму, доводят её до кондиции и идут в караул (негласно, конечно), меняют товарищей, и те приводят всё в порядок. В общем, кавардак. В Борисоглебске после приказа, торжественного построения и вручения офицерских погон, давали два-три дня погулять с инструкторами и по городу, а тут всё скомкали.
   Форму-то выдали, а к рубашке галстук, а что с ним делать, как его завязывать? На весь выпуск, а это ровно «золотая сотня», оказалось двое умеющих галстуки завязывать: я и Женя Павлов из Москвы. Вот мы всем и вязали, а нам и погоны на форменные куртки пришили, и брюки погладили, и в карауле мы никого не подменяли, вязали и вязали… Причём я завязывал только на себе, на соседе не умел.

   В 17.30 построили «золотую сотню» выпускников (в Борисоглебске все училище строили), зачитали приказ о присвоении звания, вручили офицерские удостоверения личности, погоны долгожданные, и зачитали направление на службу в Бакинский округ ПВО, в штаб которого мы должны были прибыть включительно по 14 июля.

   Я пишу «золотая сотня» не потому, что на плечах у нас золотые погоны появились, просто из 136 поступивших училище окончили ровно сто человек (извиняюсь, курсантов). Среди этой сотни были и «чужие», то есть отставшие от своих выпусков, как например Володя Ступин, сосед по квартире в Ситал-Чае, и ещё несколько человек.
   По приказу мы окончили Борисоглебское училище в 1953 году и Грозненские курсы усовершенствования лётного состава в 1954 году. Зажали нам офицерское жалование за почти одиннадцать месяцев. Распустили на 10 минут, чтобы снять курсантские погоны и предстать перед зрителями, курсантами чугуевцами следующего потока, во всей красе и началась беготня - кто срочно в город долги отдавать, кто ещё что, а на всё про всё у отъезжающих всего два, два с половиной часа.

   Я уезжал в этот же день, и сложилась своя компания: я, Юра Ижеровский, Коля Бабынин, Коля Кулабухов.

   Заканчивая курсантский период, вспоминаю один курьёзный случай, который произошёл в то время, когда мы летали и готовились к выпуску в Борисоглебске.

   Был у нас в аэ командир звена Косов, прекрасный человек, и был Козырев, замполит аэ. Оба капитана, но Козырев в своё время был курсантом у Косова, замполиты быстро в званиях растут, работа не пыльная: рот закрыл – рабочее место убрал. И вот приходит телефонограмма из округа «капитану Косову присвоено звание майор», а ему уже давно срок вышел. Конечно, Косов это звание обмыл, как положено, три дня ходил майором и приходит приказ - звание-то присвоено не Косову, а Козыреву… Косов с горя запил, на службу не является.

   Начальник училища срочно звонит в округ, те в Москву: «Не можно так поступать, человек, сами понимаете, в каком положении, все курсанты его поздравили, а теперь что?». Срочно из Москвы приказ: «Капитану Косову присвоено звание майор».

 
   А еще - в Грозном был майор, заместитель командира аэ, не помню фамилию, цыган, на гитаре играл великолепно. Так он рассказывал, как он до войны сбежал из табора, поступил и окончил лётное училище и воевал с 42-го или с 43-го года. Заслужил два «боевика», «звёздочку», медалей кучу и в 46-м или 47-м отпустили его в отпуск. Пошёл, говорит, я на базар и спрашиваю у цыганок, которые гадали, по-своему, по-цыгански: «Где ваш барон? Мне с ним поговорить надо. Удивились цыганки, что я, офицер, по ихнему разговариваю, но не говорят. Нашёл я тогда мужиков цыган, поговорил с ними, и меня с бароном свели. Посидели хорошо с бароном, и не только с ним, и сказал он, где мой табор кочует. А на прощание спросил, когда я приеду «домой». Табор мой кочевал в то время в Молдавии, и вот когда я вышел из вагона, грянула наша музыка и весь табор, кто остался жив после войны, встречал меня. Усадили на белого коня, и сзади вереница машин легковых сопровождала. У табора гордость была особая, наш цыган, из нашего табора лётчиком стал, орденами награждён…»

   Вот такие истории мне вспомнились.

   И ещё я вспомнил, что третья гадалка мне в Грозном нагадала «жил плохо, мама умерла, почти слово в слово, что и первая сербиянка нагадала и, главное, погибнешь на военной службе в 29 лет». Это уже третья цыганка, а как говорят - бог троицу любит. Размышляй, родимый, размышляй, смотри не промахнись!

   Почему я пишу всё так подробно? Воспоминания я начал писать для детей, внуков и правнуков, а они у меня люди штатские, земные, вот я поэтому про авиацию всё и расшифровываю подробно.

 
   И ещё: ходила у нас в училище авиационная поэма «Евгений Онегин». Всё как в настоящей, пролог, восемь глав, эпилог…Хорошо помню пролог:

 
Я первый раз пишу поэму
И каждого прошу учесть,
Что выбрал я большую тему
И много в ней ошибок есть.
Конечно, быть легко талантом,
Когда другой работы нет,
Но если б Пушкин был механик,
То вряд ли был бы он поэт...

 
   Ни в коем случае не равняя себя с такими гениями, прошу учесть, что взялся я за труд тоже в первый раз.