|
|
Томилин Виктор Матвеевич
Выпускник 1938 года
Лётчик инструктор Борисоглебской ВШЛ
.
Родился 31 января 1914 года в городе Воронеже. По национальности русский.
.
В Красной Армии с 01.01.1937. Призван Воронежским ГВК. В 1938 году окончил Борисоглебскую ВШЛ.
Был инструктором в Воронежском аэроклубе.
Служил в воинских частях: 120 иап МВО, 12 гвиап МВО, 20 запасной истребительный авиационный полк 5-ой запасной истребительной авиационной бригады СибВО, 183 иап 294 иад, 294 иад 34 иак, 150 гвиап 3 гвиак.
Член ВКП(б) с 1940 года.
.
Участник Великой Отечественной войны с июня 1941 года в составе 120 иап ВВС МЗО Западного фронта, далее Воронежского, Степного и 2-го Украинского фронтов. Воевал в составе воинских частей: 120 иап→12 гиап (июнь 1941-сентябрь 1942), 183 иап→150 гиап (март 1943 - 1944/1945), 177 гиап (1944/1945 - май 1945).
Летал на самолётах И-153, МиГ-3, Як-7, Як-9, Ла-5, Ла-7.
.
В октябре 1941 года - командир эскадрильи 120 иап, капитан.
30.03.1942 в воздушном бою получил ранение левой части лица.
В сентябре 1944 года - штурман 150 гвиап 13 гвиад 3 гвиак 5 ВА, гвардии майор.
.
На 10.09.1944 выполнил 239 боевых вылетов. В воздушных боях сбил лично 2 самолёта противника и один в группе.
Известные победы:
28.02.1942 - 1 Ме-110
27.05.1943 - 1 Хш-126 в паре
20.08.1944 - 1 ФВ-190
.
К концу войны – гвардии майор, инспектор летчик 14 ВА.
.
После окончания войны продолжил службу в ВВС.
.
Дата окончания службы: 21.09.1954. Воинское звание: подполковник.
.
Награды: орден Красного Знамени (22.02.1942), орден Красной Звезды (04.03.1942), орден Отечественной войны I степени (30.04.19430, орден Отечественной войны II степени (16.10.1944), медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» (09.05.1945), медаль «За боевые заслуги» (20.06.1949).
***
.
Из книги Н. Н. Штучкина "Грозное небо Москвы".
.
"...Впервые мы встретились с Виктором Матвеевичем в Борисоглебской авиашколе. Среди инструкторов он выделялся и внешностью и характером.
Среднего роста, худощавый, подвижный, подчеркнуто аккуратный. Темные гладкие волосы. Бледное, чуть удлиненное лицо, толстые губы. Больше всего меня поразили его глаза: светлые, внимательные, очень холодные. Он казался властным, даже надменным. Я очень боялся попасть в его лётную группу. И вдруг в начале этого года он приехал к нам на должность командира звена.
Мы, молодые лётчики, размещались в общежитии, и у нас был старшина. Эту нештатскую должность исполнял пилот Серёжа Максимов, высокий, рыжий и немного чудаковатый парень. Он очень любил командовать, даже писал приказы. Сам писал и сам зачитывал перед строем на вечерней поверке. Известно, что право писать приказы дано только командиру полка и вышестоящим начальникам. Серёжа об этом, конечно, знал, но тем не менее....
По приказу Максимова мы ходили в наряд, дежурили в столовой, по его команде ложились спать. Одним словом, Серёжа был нашим ближайшим начальником, непререкаемым авторитетом, сам же признавал лишь командира полка.
Но вот волей судьбы Серёжа попадает в звено лейтенанта Томилина. Кто же старший? Томилин, у которого в подчинении только звено, или Максимов, у которого - полк. Максимов решил, что старший, конечно, он, и не преминул показать свою власть: в присутствии лётчиков эскадрильи сделал своему командиру звена замечание.
- Встать! - тихо, но жёстко сказал Томилин, и Максимов безропотно встал. - Я тебе покажу, кто из нас старший. Всё время будешь в правом нижнем углу...
"В правом нижнем углу" - это значит на последнем месте в плановой таблице полетов. Таблица, составленная на лётный день, рассчитана с точностью до минуты, но выдержать время до конца лётного дня всегда что-то мешает. То погода, то ещё что-нибудь. Тем, кто запланирован в последнюю очередь, как правило, в этот день летать не приходится. Зато в другой раз они начинают с утра лётного дня. Иначе можно отстать от товарищей, выбиться из колеи подготовки.
Но Томилин сказал: "Всё время..." Сказал не предвещавшим хорошего тоном, и Серёжа, поняв, что это значит, изменился в лице. Он знал Томилина ещё по Воронежскому аэроклубу, где тот был инструктором-лётчиком, знал по авиашколе. Томилин на ветер слов не бросал...
Однако Серёже было известно и то, что Виктор Матвеевич любит людей волевых, энергичных и, как сам, независимых. Поправив ремень, гимнастерку, глядя Томилину прямо в глаза, Максимов сказал:
- Виноват, товарищ лейтенант. Прошу извинить.
С минуту Томилин смотрел на Максимова, стараясь понять, чистосердечно ли раскаялся его подчиненный.
Затем угрюмо выдавил:
- Ладно. Впредь не ошибайся.
И все свободно вздохнули. И мы, свидетели этого случая, и Серёжа Максимов. Инцидент был исчерпан. Такой он, Виктор Матвеевич...."
===
.
"...Мы уже знаем нашего "батю". По глазам видим: сейчас сообщит что-то тревожное. И точно. Обвёл всех взглядом, достал из кармана карту.
— Наши войска покидают Калинин. На Тургиново вышла колонна фашистских мотомехвойск. Будем её штурмовать. Предварительно надо слетать на разведку: уточнить, где она находится, определить лучшее место для удара.
.
 Писанко назначает разведчика-лейтенанта Томилина. Напарника разрешает выбрать на своё усмотрение.— Товарищ командир, может, меня? — просит Максимов, когда Писанко скрылся за дверью.
Смеюсь, вспоминав конфликты Томилина и "старшины". И тот, довоенный, когда Томилин "посадил на место" Максимова. И тот недавний, в Алферьево, когда мы, молодые, высказали соображение (какая дерзость!) о вооружении МиГ-3 "эрэсами". И последний, совсем ещё свежий — неудачный бой с "юнкерсом", когда Серёжа вернулся с вынужденной — грязный, промокший до нитки, злой до предела — Томилин долго его "изучал" с головы до ног и наконец произнёс:
— Ты знаешь, что сказал однажды один из классиков при встрече с первым авиатором Уточкиным?
Серёжа насторожился.
— Он сказал, что лучше бы люди учились хорошо жить на земле, чем плохо летать в воздухе...
Томилин ушёл, оставив Серёжу в таком состоянии, когда он вот-вот укусит рядом стоящего.
Но Ганя успокоил его:
— Не надо сердиться, Серёжа. Это не его слова. Это сказал комиссар и совсем по другому поводу.
И Максимов оттаял. У него очень хороший характер. С таким характером обычно живут припеваючи. Он прост, независтлив, не помнит зла. На его месте я бы Томилину не простил, в смысле не забыл бы обиды. И никогда не обратился бы с просьбой.
Так я думаю в эту минуту, глядя на Сережу Максимова, слушая, как просит он, умоляет. И в душе ругаю его. Но пройдёт какое-то время, и все мы, только в разные сроки, побудем в роли "просящих и жаждущих". И Ганя, и я, и Илья Бочаров и даже Толя Шевчук, заместитель и друг комэска.
Томилин будет на нас кричать, поучать, требовать. Мы будем сердиться, будем давать себе слово никогда не прощать и никогда ни о чём его не просить. Но... это лишь в те минуты. А в другие, чуть позже, когда Томилину надо будет лететь на задание, и только вдвоём, каждый будет надеяться и каждый будет просить. И особенно в тот момент, когда надо идти в самое пекло.
Но почему?
Потому что из Томилина в самое ближайшее время выйдет отличный разведчик. Умный и зоркий. И такой же ведущий — хитрый, смелый, находчивый. И каждый будет считать за честь летать с ним.
Потом я увижу, что это будет касаться не только Томилина — любого командира звена, если ему надо идти на задание в паре. Его тоже будут просить...
И дальше, по мере развития событий, я стану свидетелем ещё более важных и интересных фактов.
Вот первый. Мы соберёмся в штабе, придет командир полка и, глядя на карту, скажет:
— В лесу у Павло-Лужатска сосредоточилась мотопехота. Надо по ней ударить. Вылетать группой не позволяет погода. Надо идти одному и только на "Чайке". Придётся искать, по кустам лазить. Задача трудна и опасна. Нужны добровольцы.
Дав людям подумать, Писанко спросит:
— Желающий?
Желающими будут все лётчики. И те, кто летает на "мигах". Но командир назначит лишь одного: Петра Дядика. Он улетит, а мы будем глядеть на погоду и ждать. Он не вернётся, погибнет. Узнав об этом, Писанко скажет:
— Задача не отменяется...
И желающими снова окажутся все.
Факт второй. Это уже в Москве, когда мы будем работать с Центрального аэродрома. Командир эскадрильи (неважно какой) скажет командиру полка:
— Сердечный конфликт. Два лётчика влюбились в одну. Враждуют серьёзно. Что делать?
— Сведи их в пару, — подскажет Писанко, — и конфликт будет исчерпан.
И верно. Так и будет.
В чём же здесь дело? Почему, когда разговор идет о полётах, все мы отходчивы, согласны, не помним обид? И не только мы, истребители эскадрильи Томилина. И полка. И других полков. И те, что воевали до Великой Отечественной — в Испании, Монголии, Финляндии. Я узнаю потом о многих. Почему?
Прежде всего, это любовь к небу, к своему делу. Лётчик всегда хочет летать. Если в мирных условиях он сказал, что "налетался досыта", значит, до предела усталости, но отнюдь не желания. Такого предела нет.
А в военных условиях? Когда лётчик дерётся с врагом за Родину? Особенно в тот момент, когда она в беде, когда над ней нависла опасность? Каждый полёт — это боевая учёба. В каждом полёте обретается опыт, драгоценные знания, а это для дела самое главное: чем больше знаешь, чем лучше владеешь машиной, тем умнее дерёшься с врагом. И чем сильнее, чем опытнее командир пары, звена, эскадрильи, с которым придётся летать, тем лучше, тем больше и скорее чему-то научишься.
И последнее. Полёты, особенности лётной работы сами по себе благотворно влияют на человека: воспитывают его, если хотите, облагораживают. Мне, лётчику, об этом говорить неудобно, да и нет в этом особой необходимости. Лучше, чем русский писатель А.И. Куприн, не скажешь. "Я люблю их общество... — говорил он о лётчиках. — Постоянный риск... Любимый и опасный труд на свежем воздухе, вечная напряжённость внимания, недоступные большинству людей ощущения страшной высоты, глубины и упоительной лёгкости дыхания, собственная невесомость и чудовищная быстрота — всё это как бы выжигает, вытравляет из души настоящего лётчика обычные низменные чувства — зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь — и в ней остается чистое золото".
.
— Товарищ командир, — просит Максимов, — возьмите в разведку меня.
В голосе и глазах Серёжи не просьба — мольба. Но Томилин молчит и я не выдерживаю. Вроде бы шутя, прошу:
— Возьмите его... Мне сегодня приснилось, что вы удачно слетали.
Вру, конечно, ничего мне не снилось, но Томилин вдруг соглашается:
— Ладно. Возьму. — И не то пошутил, не то серьезно; — Из вашего звена я бы взял только Стунжаса: он заслужил. Но ничего, тебе тоже надо вину искупать...
Однако вылет в составе пары не состоялся. Начался снегопад, не особенно пока интенсивный, но грозящий усилиться, и Томилин решил лететь без напарника — так, пожалуй, лучше. Не надо ни о ком беспокоиться, волноваться. И вообще для разведчика нужда — в напарнике бывает только в простых погодных условиях, когда одному надо больше смотреть за землей, а другому за воздухом.
Томилин взлетел, прошел по кругу, лег на курс, параллельный шоссе и железной дороге.
— Куда он пошел? — говорит Максимов. — Он должен идти левее.
— Соображать надо, Сергей, — шутит Илья, — поэтому Томилин один и пошел. Кто же выходит на цель с прямой? Из-за угла надо, со стороны, откуда противник меньше всего ожидает.
— А как бы ты поступил? — говорит Шевчук. Бочаров отвечает:
— Так же, как и Томилин. Зашел бы за Московское море, примерно до Редькино, и с курсом на юго-запад выскочил на Тургиново.
Тургиново... Деревушка на западной окраине Московского моря. Это же рядом — от Клина — пятьдесят километров. Семь-восемь минут полета. Железным полукольцом фашисты охватили Москву. Наши войска дерутся с врагом около Тулы; Можайск, Юхнов, Мосальск заняты немцами. Вчера, 13 октября, наши оставили Вязьму, сегодня уйдут из Калинина. Гитлеровцы, что вышли в район Московского моря, рвутся к дороге Москва — Ленинград, часть повернет на Клин, часть, очевидно, пойдет на Дмитров, пересечет канал.
Так мы рассуждаем, понимая намерения гитлеровцев.
— И все-таки мы разобьем фашистов. Уверен, братцы! И дойдем до Берлина. Дойдем обязательно! — восклицает Ганя Хозяинов.
— Не мы, так другие дойдут, — добавляет Шевчук, — нас могут оставить здесь, на обороне Москвы.
— Братцы, скоро должен прилететь командир, — Бочаров беспокойно глядит на небо, — а погода...
Рассуждая, не заметили, как пролетело время, а главное, как усилился снег, резко сократилась видимость. В такую погоду, пожалуй, и аэродром не найдешь. Молчим, прислушиваясь.
В безмолвной тишине кружатся и медленно падают крупные хлопья снега. Красота неописуемая, но нам сейчас не до этого. Где-то там, наверху, наш командир, и тревога за него растет с каждой минутой. До запасного аэродрома под Химками 65 километров... Можно еще дотянуть, если Томилин сразу пойдет туда, но знает ли он, что здесь такая погода? Скорее всего, не знает.
В тишине послышался звук мотора. С севера. Слышно, идет сюда. Точно, это Томилин. Невидимый с земли самолет проходит над стартом, довернулся вправо, пошел в направлении города — к третьему развороту. Там затих — далеко, не слышно.
— Неужели пойдет на посадку? — промолвил Шевчук. На него сразу зашикали, забыв, что он замкомэска, и он замолчал, уставившись в белую тьму.
Проходит минута, другая. Представляю, как Томилин выполнил третий разворот, направил машину к четвертому. Выполнил и его, убирает обороты мотора, неслышно планирует... Тишину разрывает рокот мотора. Шевчук облегченно вздыхает:
— Догадался... На второй круг пошел.
Невидимый самолет проходит над нами. Делает разворот, снова удаляется к городу. Там неслышный, ненаблюдаемый, строит маршрут, идет на посадку... И снова тишину разрывает рокот мотора. Самолет проходит над нами, все дальше и дальше отдаляясь. Проходит минута и, вдруг — тишина, леденящая мозг. И... свист. Нарастающий с каждой секундой, рвущий сердца стоящих внизу людей.
Кажется, от взрыва колыхнулась земля.
— Все... — выдохнул кто-то из летчиков, а Ганя, не выдержал: — Еще один...
— Замолчи! — внезапно заорал Шевчук, бешено сверкая глазами. И Ганя сразу умолк, съежился, будто побитый, а Шевчук ненавидяще прошипел: — Черт!.. Без тебя тошно.
Но Томилин остался жив. Убедившись, что сесть невозможно, он покинул самолет с парашютом. Предварительно перекрыл бензосистему, выключил зажигание и, направив машину в лес, выпрыгнул. Он действовал методически правильно, по инструкции. Правда, прыгать ему приказал командир полка, а потом он действовал сам. Часа через два, опираясь на палку, прихромал домой.
Действительно, он делал все так, как говорил Илья Бочаров. Пройдя Московское море, развернулся на юго-запад, со снижением, на огромной скорости неожиданно выскочил к деревне Тургиново. Колонна подходила к ней с запада, по северному берегу Шоши.
Развернувшись, бреющим понесся над трактом Тургиново — Калинин. От Калинина — в сторону Старицы, И везде, где бы ни шел — фашисты. Колонны автомашин, бронемашин, мотоциклов. Идут, соблюдая большие дистанции — предосторожность на случай налета штурмовиков и бомбардировщиков.
Возвращаясь обратно, Томилин увидел, что головные машины остались на прежнем месте, на подходе к Тургиново. Сделал вывод, что колонна шла быстрым маршем, растянулась, и теперь собирается.
Намерения немцев ясны — пересечь Шошу и Ламу, выйти на южный берег Московского моря к шоссе Москва — Ленинград, оседлать его, встретить и потопить здесь наши войска, уходящие от Калинина.
— Ничего не скажешь, умно, — говорит командир полка. — И страшно. Попробуем им помешать. Вот только погода...
С рассвета загудели моторы. Поднимаются "Чайки", строятся в боевой порядок. Наша эскадрилья взлетает в последнюю очередь.
Идем вдоль железной дороги Москва — Ленинград. Впереди одна за другой две эскадрильи "Чаек" — ударная группа. Сзади и выше — группа прикрытия — мы на самолетах МиГ-3. Только таким путем можно прикрыть заднюю полусферу ударной группы от возможных атак вражеских истребителей. За переднюю мы не боимся — "мессеры" на огонь не полезут.
Скорость "мига" значительно больше, поэтому ходим "змейкой". Если бы "Чайки" держали скорость побольше, а мы бы свою уменьшили, можно идти по прямой, экономить горючее. Так и хотели договориться наши комэски, да спасибо "батя" об этом узнал.
— Ты, голубчик, в тылу или на фронте находишься? — сурово спросил он Томилина, и наш командир промолчал. Только побагровел — на себя разозлился. А "батя" продолжал: — Скорость для группы прикрытия — прежде всего. Имеешь скорость — имеешь свободу маневра. Маневр плюс огонь — победа.
Группу прикрытия временно возглавляет Шевчук. Томилин, сразу же после взлета ушел на Тургиново. На доразведку цели. Не будут же фашисты нас дожидаться со вчерашнего дня. Наверное, продвинулись дальше. Может, и ночью шли. Определив место удара, Томилин поведет нас на цель. Вот, наконец, и мы приступили к настоящему делу. А то все "Чайки" да "Чайки"! Летают, штурмуют. Говорят, что многих представили к боевым орденам. За дело, конечно, представили. Но разве мы не могли бы ходить на штурмовки? Могли. Идем же. Правда, у нас еще слабовато оружие, но и мы скоро получим "эрэсы".
Вот и Томилин. Появился на встречном курсе. Пронесся левее общего строя, развернулся и, сразу настигнув ведущую группу, вышел вперед. Продолжаем полет параллельно шоссе. Выходим на траверз станции Новозавидовский.
— Влево, за мной, — командует Виктор Матвеевич. Силен Томилин. Меньше года назад был инструктором в авиашколе. Полгода — командиром звена. И уже командир эскадрильи. Впрочем, дело не в должности, а в том, как у него получается. А получается здорово, и все это видят, и мы, летчики, и командир полка. Потому и доверяет ему. Возьмем для примера переучивание на новую технику. Ведь это обязанность Глебова — провезти нас на "спарке", разрешить самостоятельный вылет на новой машине. Но командир эскадрильи был занят другим — летал и дежурил ночью, — Писанко доверил это большое дело Томилину, командиру звена, и Томилин отлично справился.
Вот и сейчас, Виктор Матвеевич летит впереди боевого порядка. А к самолету пришел, опираясь на палку. Бабченко, наш военврач, еще вчера попытался отстранить его от полетов.
— На недельку, не больше, — миролюбиво заявил он Томилину, — так и скажу командиру.
Томилин молча посмотрел на него, и Бабченко, неожиданно сдавшись, виновато сказал:
— Денечка на три, Виктор Матвеевич.
Томилин, насупился, упрямо мотнул головой, и Бабченко, внезапно рассвирепев, чего с ним никогда не случалось, забыв о том, что врачу "по штату положено" быть обходительным, а с больными особенно, в течение трех минут без роздыха, по-мужски поносил комэска, не скупясь в выражениях. Летчики удивленно раскрыли рты, а медсестра, выскочив из санитарной машины, убежала в конец стоянки.
Томилин, нахохотавшись до слез, обнял виновато замолчавшего Бабченко, попросил:
— Не сердитесь, доктор, но мне нельзя не летать. За мной вина, сами понимаете.
Бабченко безнадежно махнул рукой, сел в "санитарку" и укатил, забыв подождать сбежавшую медсестру.
...Разворот влево. Под нами — станция и поселок Новозавидовский. Впереди по курсу — дорога. Отчетливо видно Козлове — деревню в девяти километрах от станции. Немецкую мотоколонну не видно, значит, она где-то дальше. Где? Томилин пока молчит, соблюдает радиомаскировку. Но не будет же он молчать до последней минуты: к удару надо подготовиться и с точки зрения тактики и, конечно, морально.
— Цель миновала Синцово... — слышится голос ведущего.
Теперь все ясно: гитлеровцы заночевали в Тургиново, с рассвета, одновременно с нами, запустили моторы, прошли по дороге на юг, огибая низину междуречья Шоши и Ламы, прошли Синцово и, развернувшись, идут теперь по прямой. Хорошо бы застать их в поле между Дорино и Синцово: страшно подумать, что наши снаряды будут поражать и своих же людей, если придется штурмовать фашистов в деревне.
Подходим к Козлове. Отсюда Дорино, как на ладони, до него не больше семи километров. Смотрю вперед. Вот они, немцы. Темные, продолговатые, пока что со спичечный коробок машины. Волнует острое чувство опасности и вместе с тем странное, непонятное, самое неподходящее в данный момент чувство азарта. Думаю, как лучше ударить, куда отвернуть, если мой самолет заденет снаряд.
Да, штурмовка наземных войск — это не прикрытие железной дороги. Даже полет на разведку и то не связан с таким очевидным риском. Здесь же, при выполнении штурмового налета, бой запланирован. И этот бой — суть полета, суть всего задания.
До немцев, очевидно, доносится гул наших моторов, и я представляю, как хоботы зенитных пушек поворачиваются нам навстречу. На память неожиданно приходят Боровский, Артемов... Чувствую, как холод скребет по спине. Неожиданно вспоминаю тот вечер, когда немцы ударили по Шаховской — железнодорожной станции недалеко от Алферьево.
Это было в конце сентября. Спать на стоянке стало прохладно, а главное — небезопасно: в любую минуту могли нагрянуть бомбардировщики, и командир переселил нас в так называемый ночной санаторий — двухэтажный уютный домик в соседней деревне. Домик стоял посреди березовой рощи, в зарослях старой сирени. Поужинав, мы всегда выходили на час-полтора погулять, отдохнуть от полетов, боевого дежурства.
Вечер, о котором я вспоминаю, был тихим, сравнительно теплым, безлунным. Как всегда, Ганя Хозяинов что-то рассказывал, мы слушали, смеялись. Вдруг кто-то крикнул "идут!" и мы услыхали завывающий гул самолета. Бомбардировщик приближался с запада.
— Не наш. На Москву идет, — заволновался Илья Бочаров.
— Не дойдет, — успокоил его Максимов, и позавидовал кому-то из летчиков-ночников: — Молодцы ребята, воюют, лупят фашистов.
— А мы Ганькины сказки слушаем, — сказал Малолетко.
Фашист, между тем, приближался. Не дойдя до Алферьево, начал кружить.
— Аэродром, наверное, ищет.
И вдруг все осветилось — небо, земля, роща — ярким, каким-то голубовато-безжизненным светом. Не так, как светит короткая вспышка молнии, по-другому. Жуткий, холодный свет разгорался все больше и больше. И самое страшное — не был виден его источник. Казалось, что свет исходит из-под земли и, отражаясь, беспощадно высвечивает каждую песчинку, лежащую на дороге. Мороз побежал по спине. Я увидел мертвенно-голубые лица моих товарищей, и сразу услышал звук, примешавшийся к гулу мотора: что-то засвистело, завыло.
Не знаю, кто первый, может я, может, кто-то другой, только все мы бросились в рощу, в кусты, затаились. А вой все ширился, нарастал, леденя кровь и мозг, и неожиданно ухнул взрывом, будто раскололась сама земля...
Потом мы хохотали до слез, до колик в животе. Действительно, что напугало нас? Самая обыкновенная САБ — светящая авиабомба, которая, как известно, не жжет, не убивает, а только светит. И еще — вой обыкновенной фугаски. Взрыв? Он просто поставил точку над "i": после удара бомбы бояться нечего.
Потом, когда мы успокоились, перестали друг над другом подшучивать, Стунжас сказал:
— Вы только вдумайтесь... Прилетел самолет, осветил местность, бросил где-то в десяти километрах обыкновенную бомбу. Обычное вроде бы дело, но какой удар по психике. Такое чувство, будто бомба падает прямо на тебя, будто немец видит тебя, куда бы ты ни забрался. Отсюда вывод: страшен летчик для тех, кто на земле.
И верно, страшен. Даже для авиаторов. А немецкий солдат, пехотинец, он что — сверхчеловек? Разве ему неведомо чувство страха? Тем более, если не в доте сидит, а едет в открытой машине, по открытому полю. Единственное для него спасение — это кювет, придорожные ямы.
Чем нас встретит противник? Зенитками? Наверное, нет. Откуда им быть в колонне, выполняющей марш-бросок. Пулеметы, конечно, есть, но мы нападем неожиданно. Из-за шума моторов своих же машин, немцы нас не услышат, а когда увидят, то будет поздно, останется только одно: разбегаться.
Так я рассуждаю, и страх будто снимает рукой.
Сближаемся. Томилин идет в атаку. "Чайки" — за ним. Атакуют красиво и грозно. Боевой порядок звена — правый пеленг, эскадрильи — колонна звеньев. Плотный, монолитный, спаянный волей и мастерством командира и каждого летчика.
Писанко идет во главе головного звена. Метров на триста впереди — Томилин.
— Уходи, Матвеич, как бы тебя не задеть, — передает командир полка, и Томилин уходит. Не бросает машину влево и вверх своим, томилинским разворотом — со срывом клубящихся струй с плоскостей, а просто уходит без особого, как говорят, восторга и вроде бы даже с обидой. И это понятно — первому хотелось ударить.
Такой он, Томилин..."
.
Источники:
Портал "Память народа"
Электронный банк документов «Подвиг народа в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»
Материалы для создания страницы собрал Иванов Александр Полянскович
|
